История, которую мы не знали
Кузнецов Игорь
Возвращение памяти - Накануне
О массовых репрессиях 30-х годов написано немало. Особый интерес к этим трагическим страницам советской истории объясняется прежде всего стремлением разоблачить сталинизм в прошлом и настоящем, не допустить его повторения. Общество добивается гарантий необратимости перемен и одну из них справедливо видит в категорическом осуждении преступлений Сталина, созданной при нем модели социально-экономического и политического устройства.
Уже несколько лет мы не воспринимаем как сенсацию самые разоблачительные и резкие материалы о сталинском терроре. Напечатаны многие лагерные мемуары, в том числе те, рукописями которых пользовался Солженицын при подготовке книги «Архипелаг ГУЛАГ», изданной миллионными тиражами.
Приоткрылись архивы и из многочисленных документальных публикаций, прежде всего в журнале «Известия ЦК КПСС», в подробностях можно узнать о том, как готовили дела в застенках НКВД, как «репетировали» политические процессы 30-х годов. Постепенно увеличивается список исследовательских работ по этой проблеме, причем издаются они не только в центре, но и на местах. И уже появляется искушение заявить:
«Все ясно!», «Все известно!»
А между тем, история сталинизма, и прежде всего его наиболее мрачных страниц, остается предметом острых споров и противостояния. Периодически активизируются и всерьез заявляют свои права силы, зовущие общество вспять, в лоно «героических времен», когда в стране был «хозяин», а значит — «порядок». Кумир ревнителей прошлого — Сталин, пусть несколько «улучшенный», но именно он. Их лозунг можно было бы сформулировать так: «Назад к сталинизму с человеческим лицом!»
Что же служит питательной средой подобных настроений? Страна «вышла из берегов» и попала в круговорот проблем: конфликты и противостояние ухудшают положение, а это, в свою очередь, порождает новые потрясения. По законам любой революции после «звездного часа» свободы и феерических надежд должна произойти стабилизация власти. Без этого невозможны не только реформы, но и просто существование общества. Нынешнее же поколение помнпт и испытало на себе только одну сильную власть — недемократический государственный социализм. Отсюда и ностальгия по строгим, но «справедливым» временам, когда все были бедны, но якобы равны, когда казалось, что все ясно и абсолютно предсказуемо.
Что же удержало нас сегодня от возвращения к «неостапинизму»? Другим стал мир? Верно, но и в этом другом мире время от времени, пусть не навсегда (но ведь и Сталин был не навсегда), устанавливаются самые жестокие диктатуры. Другими стали мы? Августовские события 1991 г. показали, что это — главное. И в это «другие», несомненно, входит наш страшный исторический опыт, полное разоблачение сталинизма и созданной в 30—50-е годы системы. История все же кое-чему нас научила. Неприятие террористических форм государственности, ужас простого человека перед всесилием и беспощадностью карательной машины — самый понятный, эмоциональный, а поэтому сильный аргумент против диктатуры.
Что же делать в такой ситуации сторонникам движения вспять? С одной стороны, они стараются не слишком конкретизировать черты того прошлого, к которому призывают. С другой — в меру своих сил и способностей пытаются навести тень: не так, мол, плохо было, мешали лишь отдельные недостатки, ошибки. Прежде всего подобным образом они пытаются «облагородить» самый уязвимый пункт желаемого ими прошлого — массовые беззакония и террор. Делается это по-разному. Одни, признавая под напором фактов наличие сталинских преступлений, пытаются оправдать их вражеским окружением, плохим влиянием на вождя соратников, излишним «вдохновением» органов НКВД, которые, размахнувшись в святом негодовании против действительных врагов, несколько перестарались. Но появляются и такие, кому не нужны уже даже эти «фиговые листки». Прямо объявляя реабилитации жертв сталинизма фальсифицированными, они призывают возродить в правах и взять на вооружение сталинскую теорию и практику «обострения классовой борьбы», железной рукой расправиться с новым поколением «врагов народа».
Как это часто бывает, позиции сталинистов объективно укрепляют их противники с другого крайнего фланга, те, кто в ожесточенности политических страстей ставит знак равенства между преступным руководством и поколением людей, честно выполнявших свой долг перед Родиной. Для них история последних семи десятилетий — это единый поток, в котором не существовало различных течений. Зловещие выступления на митингах с требованием: «Смерть врагам!» они воспринимают как единственный символ эпохи, забывая или не зная о тех, чей голос не донесли до нас официальные источники.
Конечно, людей, для которых история — лишь разменная монета в политических комбинациях, вряд ли можно в чем-либо убедить. Однако сумятица и историческая малообразованность поразили за долгие годы фальсификаций и умолчания широкие слои общества. Немалую вину за это несут и историки. Любой внимательный читатель и исследователь без труда сформулирует огромное количество вопросов, которые, несмотря на определенный прогресс в историографии за последние годы, остались без ответа. Наши знания еще слишком общи и приблизительны, а поэтому допускают многочисленность трактовок, прямых передержек и откровенных спекуляций. В полной мере это можно отнести и к проблеме массовых репрессий. Несмотря на обилие данных, до сих пор отсутствует ответ, например, на ключевой вопрос: сколько же было репрессированных? Не знаем мы, каким был и как действовал аппарат карательных органов, что представлял собой ГУЛАГ с экономической точки зрения, кто и как конкретно направлял террор сверху, на что рассчитывали его организаторы и т. д.
В ряду непроясненных проблем есть и такая: сопротивление репрессиям, нравственный и политический выбор действующих лиц трагических событий. Справедливо возложив главную ответственность за преступления на сильнейшего — государство, мы все же нередко слишком категоричны в утверждениях о всеобщей покорности, неведении и казенном единомыслии. Вряд ли верно сводить все многообразие потоков общественной жизни даже того тяжелейшего времени лишь к широковещательным кампаниям поддержки приговоров против «врагов народа», судить об умонастроениях конца 30-х годов исключительно по гнусным митингам и выступлениям в газетах. Такое упрощение исторической реальности не только оставляет без ответа многие существенные вопросы, например об источниках жизнеспособности общества, будущего очищения его от деформаций, оно глубоко несправедливо к памяти тех, кто, как мог, сопротивлялся. Подобное упрощение, по существу, лишает нас важнейших нравственных опор, обедняет демократическую культуру, устои которой всегда поддерживались примером людей, в самые тяжелые времена находивших в себе силы жить по совести. Извлечение их имен из небытия, полноправное включение в нашу историю — такое же условие очищения общества, как и разоблачение преступников.
Часто приходится слышать: сопротивление — это слишком громкое слово, потому что в большинстве своем даже те, кто помогал жертвам репрессий и отказывался участвовать в беззаконных делах, верили Сталину, относили преступления на счет органов НКВД или тех же «пробравшихся на руководящие посты врагов народа». Наверное, в немалой мере такие утверждения справедливы. Люди, выступавшие против произвола, нередко действительно плохо понимали суть происходившего, были наивны в стремлении к справедливости и в вере в неведение вождя. Но разве это умаляет значение их в полном смысле этого слова смертельно опасных поступков? Объективно честная позиция, попытки противостоять подлости и насилию, независимо от того, насколько эти действия осознавались как антисталинские, были сопротивлением репрессивной политике правительства. Да и кроме того, факты свидетельствуют, что многие в 30-е годы хорошо разбирались в сути происходившего, знали истинную цену Сталину, ясно представляли, кто является инициатором террора.
В ряде случаев против намерений Сталина провести «большую чистку» выступали высокопоставленные государственные и партийные деятели. Сегодня уже трудно выяснить, что двигало каждым из них: инстинкт ли самосохранения, нежелание предавать друзей и близких или принципиальное несогласие с ужесточением репрессий. Но в любом случае факты эти необходимо знать и учитывать при изучении истории 30-х годов.
Некоторые страницы сопротивления репрессиям «снизу» и «сверху» и составляют один из предметов рассмотрения в этой книге. Приведенными в ней сведениями, конечно, не исчерпывается данная тема. Работа построена в основном на материалах партийных архивов—документах ЦК ВКП(б) и местных организаций. Это неизбежно предопределило определенный угол рассмотрения вопроса. В будущем же, когда станут вполне доступными другие архивы, прежде всего НКВД, проблема, несомненно, будет освещаться более полно и основательно. Однако имеющиеся факты, думается, уже сейчас позволяют оспорить упрощающие прошлое стереотипы, уточнить некоторые оценки, а значит, яснее представить один из самых сложных и трагических периодов нашей истории.
25 сентября 1936 г. Сталин и Жданов, отдыхавшие в Сочи, отправили в Москву телеграмму, знаменовавшую приближение событий, которые народ вскоре назовет «ежовщиной». Через несколько часов члены Политбюро прочитали следующий текст:
«Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение тов. Ежова на пост наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздало в этом деле на 4 года» .
Спустя пять месяцев формула об опоздании НКВД на четыре года была повторена в резолюции известного февральско-мартовского Пленума: «Пленум ЦК ВКП(б) считает, что все факты, выявленные в ходе следствия по делам антисоветского троцкистского центра и его сторонников на местах, показывают, что с разоблачением этих злейших врагов народа Наркомвнудел запоздал, по крайней мере, на 4 года» . Неоднократно обыгрывалась эта формула и на многочисленных политических процессах 1936—1938 гг. Подсудимые по заранее подготовленному сценарию в один голос признавались, что именно в 1932—1933 гг. оформились многочисленные «подпольные организации» и «центры», произошла консолидация «контрреволюционных сил».
Понять, зачем Сталину понадобилась версия об опоздании ОГПУ — НКВД, несложно. Обвинив наркомат и его руководство в провале работы (целых четыре года беспрепятственно действовало множество «врагов»!), он добивался от карательных органов и их новых руководителей большей активности и беспощадности. Гораздо менее понятно, на первый взгляд, почему был назван срок четыре года и возникновение мифических контрреволюционных центров отнесено к 1932—1933 гг. Взял ли Сталин эту дату произвольно или, может быть, воспользовался тем, что на рубеже первой и второй пятилеток действительно происходили какие-то критические события? Означало ли заявление об опоздании, что вождь уже четыре года как был готов начать «большую чистку»? А если был готов, то почему не начал?
Подготавливая массовые репрессии, Сталин и его помощники не случайно вспомнили о 1932 г. Это был действительно один из наиболее сложных периодов и в истории страны, и в политической биографии самого Сталина. Начинался этот год с кризиса, который породила избранная в конце 20-х годов модель социально-экономического развития. Подорванное коллективизацией сельское хозяйство находилось в критическом состоянии. Страна недоедала, в ряде районов начинался голод. Из месяца в месяц падала производительность труда в промышленности и не в последнюю очередь потому, что голодные рабочие просто не могли нормально трудиться. Совершенно расстроились финансы. Огромный дефицит бюджета правительство латало за счет повышения цен на потребительские товары и расширения сети коммерческой торговли, а это вело к дальнейшему снижению уровня жизни.
Доведенные до крайней нужды люди начали роптать. Волнения охватили многие деревни. Крестьяне массами снимались с насиженных мест и бежали из колхозов, часть из которых просто развалилась. Весной 1932 г. в связи со снижением норм карточного снабжения хлебом начались антиправительственные выступления в городах. Наиболее широкий резонанс получили апрельские события в ряде текстильных районов Ивановской промышленной области. Возмущенные снижением и без того скудных пайков (в Вичуге, например, некоторым группам рабочих в течение нескольких месяцев не выдавали положенную муку, а дети вместо 100 г хлеба в день получали 60), текстильщики забастовали и вышли на улицы. Выступления подавили силой, арестовав на предприятиях многих зачинщиков и «очистив» города области от «вражеских элементов».
Все эти события заставили руководство страны пойти на некоторые послабления, в частности в отношении крестьян. Им разрешили продавать излишки продуктов на рынке по свободным ценам. Однако было уже поздно. Кризис приобрел хронический характер. С осени 1932 г. многие районы страны охватил жесточайший голод, счет жертв которого шел на миллионы. Распространились случаи людоедства. Спутником голода стал тиф, поразивший не только сельские местности, но и ряд крупных городов. По стране прокатились голодные бунты. Крестьяне пытались бежать в города, где хлеб выдавали по карточкам. Резко увеличилось количество беспризорных детей.
Удержаться тогда у власти сталинское руководство сумело лишь при помощи самых жестоких репрессий. Из колхозов до последнего зерна насильно вывозили хлеб, нередко обрекая крестьян на голодную смерть. Всех недовольных арестовывали и высылали. Голодающие районы оцепили заградительными отрядами. Скитающихся в поисках куска хлеба людей — «бродяг», по официальной терминологии, собирали в специальные лагеря и посылали на тяжелые работы. «Закручивание гаек» коснулось даже рабочих, к которым власти обычно относились более лояльно, чем к крестьянам. По закону, изданному в ноябре 1932 г., за один прогул рабочих увольняли, лишали карточек и квартир. И это зимой в голодающей стране! Чисткой городов и выселением «чуждых, дезорганизаторских элементов» сопровождалось введение паспортной системы, начавшееся в первые месяцы 1933 г. Одновременно резко сокращалось количество горожан и рабочих, которых централизованно снабжали продовольствием. О масштабах выселения и снятия со снабжения дают представление такие цифры: за год, с 1932-го по 1933-й, численность населения, получавшего от государства хлеб, уменьшилась с 40,3 до 39 млн.
Страна находилась в крайне тяжелом положении, и это усиливало возмущение народа политикой правительства. Недовольство усугублялось тем, что его пик пришелся на период завершения первой пятилетки, когда настало время «платить по векселям», выданным сталинским руководством в конце 20-х годов. Советские люди еще помнили, как, поднимая общество на «большой скачок» и расправляясь с призывавшими к осторожности «правыми», Сталин и его единомышленники радужно рисовали перспективы народного благосостояния и процветания колхозного строя. Многими энтузиастами первой пятилетки двигала уверенность, что «через четыре года здесь будет город-сад!». Тем горше было разочарование. Подорванная «скачками» страна не только голодала, она переставала верить.
Признавая распространение подобных настроений. генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ А. В. Косарев писал в декабре 1932 г. в журнале «Большевик»: «Подлинного характера наших трудностей не понимают многие и особенно — недостаточно подготовленные молодые люди. Они рассуждают примерно так: «Строим новые заводы и фабрики, создаем и укрепляем колхозы, по всем отраслям строительства двигаемся вперед, а сунешься в кооператив — ничего нет... Некоторые молодые товарищи думают, что социализм можно построить без трудностей». «На предприятиях,— продолжал Косарев,— некоторые комсомольцы плетутся в хвосте отсталых настроений, поддакивают враждебным элементам, вместе с ними по косточкам перемывают Советскую власть и смакуют контрреволюционные анекдоты о продовольственных затруднениях»
Понятно, что высказывания Косарева, в целом отражая наличие серьезных проблем в социальном самочувствии общества, все же, мягко говоря, неполно отражали действительность. Далеко не везде и не всегда дело ограничивалось анекдотами. Время от времени в разных районах страны вспыхивали голодные забастовки и бунты. А отрицательное отношение к власти приобретало все большую устойчивость даже в тех слоях общества, которые традиционно считались социальной базой режима — в рабочем классе. «Отрицательные настроения по всем прослойкам транспортников носят массовый характер,— сообщало, например, руководство транспортного отдела ГПУ Украины в начале 1933 г.— В основном они базируются на неудовлетворительном снабжении, проводящемся нажиме в хлебозаготовительной кампании... и на несвоевременной выдаче зарплаты». Типичными в этом сообщении были названы такие высказывания: «На селе у крестьян забирают хлеб до последнего зерна. Это форменный грабеж» (рабочий станции Комаровцы Гайворонского района Матковский); «Разве мы боролись за то, чтобы на сегодняшний день так жилось рабочим и крестьянам? Везде бюрократизм и волокита. Крестьян разогнали, отобрали у них
все последнее. Если что получится, то я опять возьму винтовку и буду бить гадов, которые сидят на ответственных постах и довели страну до такого состояния» (слесарь вагоноремонтного завода в Днепропетровске, бывший красный партизан Калашников); «От профанов, сидящих у власти, ничего хорошего ожидать нельзя. Нас ожидает ужас, которого не видело еще человечество» (инженер станции Иловайское Грошев); «Довольно нам очки втирать. Народ голодает. Рабочий класс прекрасно все видит и за вами больше не пойдет» (выступление слесаря станции Криничная Дебальцевского района Маркова на рабочем собрании).
Усиление антиправительственных и антипартийных настроений особенно чутко улавливали рядовые члены ВКП(б). Они попадали в сложное положение. С одной стороны, существовали такие понятия, как партийный долг, принадлежность к правящей партии, с другой — эти люди не понаслышке знали, что такое полуголодное существование, очереди, тяжелые условия труда, беззакония и произвол. Справляться с этой противоречивостью каждый пытался по-своему. Большинство предпочитали полностью подчиниться генеральной линии, не обременяя себя излишними сомнениями и мучительными раздумьями. Были и такие, кто пытался раскрыть глаза московским вождям. В столицу Сталину шли письма, подобные тому, что написала в начале 1933 г. член ВКП(б) с 1925 г. Туркман: «Дети голодные. Нет своевременной выплаты зарплаты. С хлебом хронические перебои. Ударники получают по полкило печенья или хамсы. Больно за то, что страна богатая, что по дешевке отправляются экспортом продукты, а хозяин страны ходит голодным».
Однако в партии оставалось немало принципиальных противников Сталина и его политики. Они видели выход из положения в смене партийного руководства и отказе от сталинских авантюр. Многие думали так же,как студент Московского электротехнического института, член партии с 1925 г. П. М. Луговской. На собрании, посвященном итогам сентябрьского (1932 г.) Пленума ЦК партии, он заявил, что темпы пятилетки были определены неверно и ее нужно было выполнять в 6—7 лет, что необходимо сократить экспорт и улучшить снабжение рабочих, накормить голодающих крестьян, которые в поисках хлеба разъезжаются по Союзу. Более решительные прямо требовали убрать Сталина и его сторонников. Так, член партии с 1920 г. сотрудник Института советского права И. Р. Теряев в конце 1932 г. заявил в контрольной комиссии, что «рабочие и крестьяне загнаны в тупик по вине руководства партии, против которого он будет вести борьбу вместе с честными коммунистами». А работница фабрики «Москвашвей» № 9 кандидат партии Багаева принесла в цех бюллетень XV съезда ВКП(б), где было напечатано ленинское «Письмо к съезду» с критикой Сталина. Предлагая коллегам прочитать этот документ, она добавляла: «Вот почему страну довели до голода». Кстати, этот эпизод стоит запомнить. Вместе с фактами, которые еще будут приведены, он позволяет утверждать, что ленинское «Письмо к съезду» было широко известно в стране в 30-е годы. О нем знали многие коммунисты и часто использовали как аргумент в критике Сталина.
Распространенным методом обличения вождя было и сравнение его с Лениным. К такому методу в начале 1933 г. прибег Н. Д. Демидов из Северного края и поплатился за это партийным билетом. Член партии с 1919 г., участник гражданской войны, он работал заведующим учебной частью сельскохозяйственной школы. В 1929 г. Демидов получил выговор за «отрицание классовой борьбы в связи с коллективизацией». И вот теперь, спустя четыре года, лишился билета за то, что говорил учащимся школы: «Сталин, в отличие от Ленина, не ориентирует партию на несколько лет вперед, а дает директивы уже после совершившегося факта... В отношении Сталина нет гарантий, что он не изменит рабочему классу, как это было с вождями II Интернационала, Каменевым и Зиновьевым» .
Ряд членов партии в это время попытались сорганизоваться и вести целенаправленную антисталинскую пропаганду в ВКП(б). Наиболее широкую известность приобрели материалы так называемого Союза марксистов-ленинцев, идейным вдохновителем которого стал М. Н. Рютин. Именно он подготовил в 1932 г. документ под названием «Сталин и кризис пролетарской диктатуры» и обращение «Ко всем членам ВКП(б)». В обращении, в частности, говорилось: «Партия и пролетарская диктатура Сталиным и его кликой заведены в невиданный тупик и переживают смертельно опасный кризис. С помощью обмана, клеветы и одурачивания партийных лиц, с помощью невероятных насилий и террора... Сталин за последние пять лет отсек и устранил от руководства все самые лучшие, подлинно большевистские кадры партии, установил в ВКП(б) и всей стране свою личную диктатуру...
Авантюристические темпы индустриализации, влекущие за собой колоссальнее снижение реальной заработной платы рабочих и служащих, непосильные открытые и замаскированные налоги, инфляцию, рост цен и падение стоимости червонца; авантюристическая коллективизация с помощью невероятных насилий, террора... привели всю страну к глубочайшему кризису, чудовищному обнищанию масс и голоду как в деревне, так и в городах...
Ни один самый смелый и гениальный провокатор для гибели пролетарской диктатуры, для дискредитации ленинизма не мог бы придумать ничего лучшего, чем руководство Сталина и его клики...»
О содержании рютинских документов, личности самого Рютина и его сторонников, обстоятельствах разгрома Союза марксистов-ленинцев в последнее время написано много '. По ряду вопросов, например об идентичности первоначальному рютинскому тексту тех копий, которые сохранились до наших дней в архивах КГБ, существуют разногласия. Рукописи и судьба Рютипа, несомненно, еще будут изучаться. Для нашей же темы достаточно отметить, что в 1932 г. были подготовлены, распространялись среди старых членов партии и получали у них определенную поддержку антисталинские документы.
В ответ на волнения в партии Сталин принял свои обычные меры. В 1932—1933гг. прокатилась новая волна репрессий против коммунистов. Преследованиям подвергались все недовольные, откровенно высказывающие свои взгляды, а в ряде случаев и просто «распространители слухов», обронившие в неподходящей компании неосторожное слово. С конца 1932 г. началась чистка партии, целью которой было подавление малейшей оппозиционности, подчинение коммунистов воле вождя.
Ядро репрессивных мероприятий против инакомыслящих в партии составляли ряд громких дел. Большая группа членов ВКП(б), в том числе бывшие лидеры оппозиции Л. Б. Каменев и Г. Е. Зиновьев, были привлечены к уголовной ответственности по делу Союза марксистов-ленинцев. 38 человек в конце 1932 — начале 1933 г. были арестованы по сфабрикованному делу так называемой антипартийно!! контрреволюционно!! группы правых Слепкова и других («бухаринская школа»). Среди них — известные обществоведы, ученики и сторонники Бухарина в период его борьбы со Сталиным в конце 20-х годов, а также один из ведущих деятелей «правого уклона»—Н. А. Угланов, занимавший до 1929 г. пост секретаря московского комитета партии'. На январском (1933 г.) Пленуме ЦК ВКП(б) была подвергнута разгромному осуждению так называемая антипартийная группировка Эйсмонта, Толмачева, Смирнова. Неодобрительные разговоры этих старых членов партии о сталинской политике, ставшие известными вождю благодаря доносу, были квалифицированы как свидетельство существования «подпольной фракционной группы». К этому же делу пристегнули тогда бывших лидеров «правого уклона» М. П. Томского и А. И. Рыкова. Их обвинили в связях с «антипартийными группировками» и пригрозили, что «при продолжении их нынешнего поведения к ним будут применены суровые меры партийных взысканий».
От этих громких московских дел кругами пошли по стране разоблачения помельче. Местные ГПУ, получив соответствующие установки, изобретали свои «контрреволюционные группы», в ряде случаев связывая их с московскими «заговорщиками».
Несколько лет спустя, на февральско-мартовском (1937 г.) Пленуме ЦК ВКП(б), новый нарком внутренних дел Ежов вспомнил о репрессиях 1932—1933 гг. «Можно ли было вскрыть уже тогда контрреволюционные организации троцкистов, зиновьевцев? — вопрошал он и уверенно отвечал: — Утверждаю, что уже тогда бы можно было вскрыть всю работу центра...» Действительно, при знакомстве с делами, заведенными на рубеже первой и второй пятилеток, создается впечатление: тогда проводилась своеобразная генеральная репетиция процессов, которые будут сфабрикованы в период «большого террора». Те же методы фабрикации из частных
встреч и разговоров «за чаем» «контрреволюционных групп» и «центров», те же обвинения в терроризме. Так почему же не «вскрыли» тогда «всю работу центра»? Чего не хватило? Изобретательности Ягоды? Он знал свое дело не хуже Ежова, и это подтвердили фальшивки, состряпанные в 1932—1933 гг. Решительности Сталина? Он был настроен тогда, пожалуй, не менее решительно, чем четыре года спустя.
Для того чтобы убедиться в этом, достаточно составить небольшую хронику событий того периода.
7 августа 1932 г. ЦИК и СНК СССР приняли написанный Сталиным закон «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности»—знаменитый закон «о пяти колосках», по которому даже за незначительные хищения применялся расстрел и лишь в редком случае грозило десятилетнее тюремное заключение. В октябре коллегия ОГПУ приговорила к различным срокам тюрьмы и ссылки участников Союза марксистов-ленинцев. Осенью и зимой 1932/33 г. под руководством Сталина проводилась безжалостная кампания хлебозаготовок. Из голодающих деревень вывозился хлеб, добываемый путем повальных обысков и насилия.
Массовые репрессии и высылка применялись не только по отношению к крестьянам, но и к местным партийным работникам, которые, по мнению Москвы, не проявили необходимой твердости и рвения в конфискации хлеба. В ряде случаев распоряжения по таким делам Сталин делал лично. Неумолимым оставался он и к многочисленным сигналам о сотнях тысяч голодных смертей, массах беженцев. В ответ — распоряжения ужесточить репрессии.
8 ночь на 9 ноября покончила с собой жена Сталина Н. С. Аллилуева. Причиной самоубийства было скорее всего нервное перенапряжение, и это в какой-то мере характеризует состояние в тот период самого Сталина. В январе 1933 г. на Пленуме ЦК ВКП(б) Сталин выступил с крайне резкой речью, призвав развернуть беспощадную борьбу против классовых врагов. Он вновь заявил, что по мере успехов социализма классовая борьба будет обостряться и «на этой почве могут ожить и зашевелиться разбитые группы старых контрреволюционных партий эсеров, меньшевиков, буржуазных националистов центра и окраин, могут ожить и зашевелиться осколки контрреволюционных элементов из троцкистов и правых уклонистов» 1. Кстати, по уровню «теоретического осмысления» действительности январский (1933г.) Пленум ЦК ВКП (б) вполне может претендовать на роль «законного родителя» февральско-мартовского (1937 г.) Пленума ЦК. Сам Сталин излагал на обоих пленумах практически одинаковые идеи. И не случайно в выступлениях многих ораторов, поднимавшихся на трибуну в феврале — марте 1937 г., неоднократно цитировались сталинские речи января 1933 г. как пример прозорливости и бдительного предупреждения об опасности всеобщего вредительства.
В общем, личной решительности развернуться всерьез в 1932—1933 гг. у Сталина хватало. Ожесточенные призывы судить, расстреливать, уничтожать, гнать из партии были в тот период наиболее употребимыми выражениями его политического словаря. И все же переступить ту грань, которая была преодолена в 1937 г., Сталин пока не мог. Обрушив репрессии на часть крестьянства, городского населения, партии, он не стал объявлять, опираясь на ближайших единомышленников и карательные органы, войну всему обществу, партии, армии, что сделал через несколько лет. Причин этой относительной приостановки было, по всей вероятности, несколько.
Прежде всего, слишком сложной и взрывоопасной оставалась ситуация в обществе, и новые потрясения могли вызвать непредсказуемую реакцию. Приходилось считаться и с тем фактом, что далеко не все решения центра безоговорочно принимались на местах. Отражением этого были многочисленные выступления крестьян и рабочих, недовольство местных руководителей, многие из которых хотя и не решались на активные антисталинские действия, осуждали вождя за ошибки, за разжигание неоправданной конфронтации с крестьянством.
Особенно ярко проявились эти настроения во время проведения чрезвычайных хлебозаготовок осенью 1932 г. Тотальная продразверстка, конфискация всего хлеба, которую требовали осуществить руководители страны, первое время проходила со скрипом. Ряд местных партийных и советских работников пытались не допустить окончательного развала производительных сил деревни, спасти крестьян от голода и для этого формировали, вопреки приказам, необходимые продовольственные и посевные фонды в колхозах. Некоторые из них заявляли: «Если мы сделаем крепкий напор на хлеб, то мы можем вызвать серьезные осложнения». Председатель Николаевского городского Совета на Украине Вишневецкий подготовил документ под названием «Выводы о проведении сельскохозяйственных кампаний». В нем говорилось, что все беды сельского хозяйства происходят от хлебозаготовок. «Хлебозаготовительный план 1932 г.,—писал Вишневецкий,—глубже по сравнению с 1931 г. затронул внутрихозяйственные ресурсы всех секторов сельского хозяйства. Это привело к полному нарушению хлебного баланса по внутриколхозному сектору и обострило питание населения в наиболее напряженный период весеннего сева».
Для проведения хлебозаготовок по сталинскому варианту правительству пришлось высылать в основные зерновые районы страны комиссии с чрезвычайными полномочиями. Они сняли с работы, арестовали многих руководителей-коммунистов. 7 декабря 1932 г. за подписью Сталина на места был разослан циркуляр, в котором он объявлял таких руководителей «обманщиками партии и жуликами» и требовал «немедля арестовать и наградить их по заслугам, то есть дать им от 5 до 10 лет тюремного заключения каждому».
Не меньше усилий руководству страны пришлось приложить для претворения в жизнь закона от 7 августа 1932 г. об ответственности за хищения государственной собственности. Этот документ был одним из самых любимых детищ Сталина. Не жалела сил для его прославления и официальная пропаганда. Кстати, в 1937 г. был специально отмечен пятилетний «юбилей» закона. В передовой «Правды», посвященной этому событию, утверждалось, что «исторический закон живет и действует», являясь примером осуществления «классовой бдительности». «Его сила, его глубочайший смысл,— утверждал автор передовицы,—сохранятся на многие, многие годы вперед». И этот «замечательный» и «исторический» закон на местах первое время всячески саботировали.
Небывалая жестокость санкций — расстрел или в лучшем случае десятилетнее заключение за любые, пусть самые незначительные хищения — вызывала повсеместно критику. Тем более что репрессии были направлены главным образом против голодающих крестьян, которые при помощи «хищений» пытались спастись от смерти. Классовый враг, писал по этому поводу журнал «Советская юстиция», «прибегал к посылке на поля малолетних, инвалидов, стариков и старух...».
Неудивительно поэтому, что работники юстиции всеми правдами и неправдами пытались не применять закон. «Иной раз,—говорил об этом на январском (1933 г.) Пленуме ЦК ВКП(б) народный комиссар юстиции Н. В. Крыленко,— приходится сталкиваться не только с непониманием, но с прямым нежеланием жестко применять этот закон. Один народный судья мне прямо сказал: «У меня рука не поднимается, чтобы на десять лет закатать человека за кражу четырех колес». Мы сталкиваемся тут,— продолжал Крыленко,— с глубоким, впитанным с молоком матери предрассудком и традициями старых форм правовой буржуазной мысли, что этак нельзя, что обязательно судить должно, не исходя из политических указаний партии и правительства, а из соображений «высшей справедливости». При этом Крыленко жаловался не только на местные суды, но и на Верховный суд, Президиум ВЦИК, где, по его словам, существовало такое же отношение к применению закона от 7 августа: «что вот, мол, не нужен расстрел». В результате на 1 января 1933 г. по закону было осуждено около 55 тыс. человек, а к расстрелу приговорено 2,1 тыс., причем приведен приговор в исполнение в тысяче случаев. И это при том, что, по сталинскому замыслу, именно расстрел, а не тюремное заключение, должен был применяться, как правило.
Меры против вольнодумцев, предпочитавших руководствоваться «соображениями высшей справедливости», были приняты быстро и энергично. Правда, это вызвало массовые перегибы и осуждение невиновных. Но «перегиб» в те времена традиционно ценился выше, чем «недогиб».
В борьбе за закон от 7 августа власти столкнулись не только с противодействием судей, но и с глухим сопротивлением народных масс. Закон, естественно, был абсолютно непопулярен, и на этой почве, как обычно, сформировалась своеобразная круговая порука. Даже среди комсомольцев, как писал Генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ А. В. Косарев, встречалось немало тех, кто, став свидетелем кражи, «отворачивались, делая вид, что не видели», проходили мимо «с равнодушием постороннего человека» . Характерно, что заявления о хищениях имущества в подавляющем большинстве случаев раскрывались по инициативе должностных лиц. «Актив (т. е. граждане-энтузиасты, обычно горячо откликавшиеся на всякие кампании) не втянут и не организован в борьбе с хищениями» 2,— писал по этому поводу журнал «Советская юстиция».
Все эти факты и штрихи, конечно, не могут заменить целостную картину состояния общества на рубеже пятилеток. Мы пока не знаем, какие настроения существовали тогда в армии или, скажем, в НКВД. На февральско-мартовском (1937 г.) Пленуме партии Ягода, оправдываясь под градом обвинений в отсутствии бдительности и опоздании с выкорчевыванием врагов, говорил, что в 1932—1933 гг. «целый ряд чекистов... имели такие настроения и считали, что можно успокоиться... Некоторые чекисты приходили ко мне и говорили: никакой не может быть речи о контрреволюции». Не доверять этим словам бывшего наркома НКВД нет причин. И до 1932 г., и после него руководство партии, судя даже по отдельным отрывочным фактам, сталкивалось со строптивостью в органах, особенно по вопросу о массовости репрессий. И хотя с недовольными расправлялись быстро, не учитывать определенной опасности даже умеренной фронды со стороны чекистов Сталин не мог.
Но самым существенным фактором, определяющим поведение вождя, являлась, конечно, позиция высшего руководства партии — Политбюро и ЦК. До поры до времени это были реально действующие органы. И безусловно, поддержка ими Сталина вовсе не означала, что в определенный момент в ответ на слишком значительные претензии генсека они не смогут проявить характер. Конечно, среди соратников Сталина не было либералов. В условиях же кризиса, поставившего под вопрос прочность самой власти, все опи еще больше сплотились вокруг вождя и поддержали ужесточение чрезвычайно репрессивной политики. Но была ли эта поддержка беспредельной?
В декабре 1936 г. в журнале «Социалистический вестник», издававшемся меньшевиками за рубежом, появилась статья «Как подготавливался московский процесс». Ее автор, пожелавший остаться неизвестным, утверждал: «Среди предсмертных заветов Ленина едва ли есть хотя бы один, за который так цепко не держалось бы наше «партруководство», как за его настоятельный совет не повторять ошибки якобинцев — не вступать на путь взаимного самоистребления. Считалось аксиомой, что в борьбе с партийной оппозицией можно идти на многое — только не на расстрелы... Впервые вопрос о смертной казни за участие во внутрипартийной оппозиционной деятельности встал в связи с делом Рютина... Вопрос о его судьбе решался в Политбюро, так как ГПУ (конечно, по указанию Сталина) высказалось за смертную казнь, а Рютин принадлежал к старым и заслуженным партийным деятелям, в отношении которых завет Ленина применение казней не разрешал. Передают, что дебаты носили весьма напряженный характер. Сталин поддерживал настроение ГПУ... Наиболее определенно против казни говорил Киров, которому и удалось увлечь за собой большинство членов Политбюро. Сталин был достаточно осторожен, чтобы не доводить дело до острого конфликта».
Спустя более чем двадцать лет известный меньшевик Б. Николаевский признался, что анонимным автором «Социалистического вестника» был он. Николаевский заявил также — и это имеет принципиальное значение,— что статья написана на основе рассказов Н. И. Бухарина, с которым автор встречался в марте — апреле 1936 г. в Париже. Несмотря на отсутствие четких доказательств, многие историки считают свидетельства Николаевского достоверными и широко используют их для реконструкции политических процессов середины 30-х годов. Так, автор известной биографии Бухарина С. Коэн, ссылаясь на Николаевского, пишет, что рютинское дело продемонстрировало наличие умеренного крыла в Политбюро, которое сопротивлялось попыткам Сталина приобрести еще большую власть. Споры о судьбе Рютина, по мнению Коэна, явились «поворотным пунктом политического развития 30-х гг.». Именно тогда, считает исследователь, Сталин принял «твердое решение избавиться от всех ограничений, которыми связывали ему руки тогдашняя большевистская партия, ее руководящие кадры и политические традиции» .
Пока мы не располагаем никакими документами, подтверждающими или отрицающими достоверность споров в Политбюро о приговоре Рютину. Нет сведений и о том, что Сталин сталкивался в этот период с какой-либо умеренной группой в руководстве партии. Однако многие косвенные данные свидетельствуют, что в 1932—1933 гг., во-первых, сохранялся запрет на крайние меры против старой партийной гвардии, даже если она давно, как говорил Сталин, выпала из тележки власти. Во-вторых, существовала относительная самостоятельность суждений отдельных членов Политбюро. И, наконец, в-третьих, в верхах партии постепенно усиливались настроения в пользу смягчения политического режима, выведения общества из состояния периодических кризисов и острой конфронтации.
Начать можно с того, что приговоры в отношении осужденных партийных оппозиционеров высшего ранга были тогда, особенно по меркам конца 30-х годов, мягкими. Больше всех пострадал Рютин — десять лет тюремного заключения. Многие же отделались небольшими сроками или ссылкой, причем некоторые, например, Зиновьев, Каменев, Угланов, буквально через несколько месяцев получили свободу, заплатив за это традиционным покаянием и публичным признанием правильности сталинской политики. В январе 1933 г. Пленум ЦК ВКП(б) не только призвал к усилению бдительности перед лицом активизировавшихся классовых врагов, но и пошел на уступки умеренности: были снижены темпы наращивания индустриального производства, принято решение об увеличении вложений в легкую промышленность, а Сталин в своей речи на пленуме пообещал впредь не «подхлестывать» страну. Взаимодействие чрезвычайной практики и тенденций к смягчению политики наблюдалось на протяжении всего 1933 г. С одной стороны, при помощи администрирования и репрессий «наводился порядок» в сельском хозяйстве, промышленности, осуществлялась паспортизация населения, шла чистка в партии. С другой, были сделаны попытки ввести репрессии в некое контролируемое и предсказуемое русло, постепенно укреплялась тенденция к использованию не только административных, но н экономических рычагов регулирования хозяйственной жизни.
О настроениях, которые сталкивались в это время в высших эшелонах власти, в какой-то мере может свидетельствовать конфликт, разгоревшийся в Политбюро в августе 1933 г. В это время проходил и широко освещался в печати процесс над работниками ряда хозяйственных учреждений и харьковского завода «Коммунар» по делу о некомплектной отгрузке комбайнов. Суду был придан явно демонстративный характер. Руководителям предприятий и хозяйственных организаций на примере подсудимых пригрозили, напомнив об ответственности за срыв распоряжений руководства. «Каждая директива правительства,— сказал в заключение своей двухчасовой речи на процессе государственный обвинитель, заместитель Генерального прокурора СССР А. Вышинский,— есть оперативный приказ, подлежащий безоговорочному исполнению сверху донизу. Только при таком исполнении, только такая дисциплина обеспечат Союзу ССР полную победу на фронте построения социалистического хозяйства и общества» '. Стремясь придать этому конкретному случаю как можно более широкий смысл, Вышинский заявил также: «Процесс дает нам основание для постановки общих вопросов работы советских хозяйственных организаций... Я говорю о Наркомземе Союза... я говорю о Наркомтяжпроме... я говорю о республиканских органах. Я очень сожалею, что обстоятельства ведения предварительного следствия не позволили нам посадить на скамью подсудимых основных руководителей Укрсельмаша... и заставили нас дело о них выделить, чтобы не задерживать всего процесса» .
Эти прямые угрозы в адрес хозяйственных органов возмутили их руководителей — наркома тяжелой промышленности Г. К. Орджоникидзе и наркома земледелия Я. А. Яковлева. В отсутствие Сталина, отдыхавшего на юге, на заседании Политбюро они добились резолюции, осуждающей выступление Вышинского. Прокурору было указано на недопустимость заявлений, компрометирующих Наркомтяжпром и Наркомзем в целом. Буквально на следующий день, скорее всего из письма Молотова, об этих событиях на Политбюро узнал Сталин. Реакция его была крайне раздражительной. «Выходку Серго насчет Вышинского считаю хулиганством. Как ты мог ему уступить? Ясно, что Серго хотел своим протестом сорвать кампанию СНК и ЦК за комплектность. В чем дело? Подвел Каганович? Видимо, он подвел. И не только он» ,— написал Сталин Молотову сразу же после получения информации об инциденте.
Прошло еще десять дней, и тема конфликта с Орджоникидзе возникла в переписке Сталина с Молотовым вновь. «Поведение Серго (и Яковлева) в истории о «комплектности продукции» нельзя назвать иначе, как антипартийным, так как оно имеет своей объективной целью защиту реакционных элементов партии против ЦК ВКП(б),—писал Сталин.—В самом деле: вся страна воет от некомплектности продукции; партия начала кампанию за комплектность, открытую печатную и карательную кампанию; вынесен уже приговор врагам партии, нагло и злобно нарушающим решения партии и правительства, а Серго (и Яковлев), который несет ответственность за эти нарушения, вместо того чтобы каяться в своих грехах, предпринимает удар против прокурора! Для чего? Конечно, не для того, чтобы обуздать реакционных нарушителей решений партии, а для того, чтобы поддержать их морально, оправдать их в глазах общественного мнения партии и опорочить таким образом развертывающуюся кампанию партии, т. е. опорочить практическую линию ЦК. Я написал Кагановичу, что против моего ожидания он оказался в этом деле в лагере реакционных элементов партии».
Описанный конфликт во многих отношениях примечателен и позволяет сделать ряд наблюдений по поводу реального соотношения сил и механизма власти в начале второй пятилетки. Во-первых, обращает на себя внимание тот факт, что Политбюро рассматривало достаточно принципиальный вопрос (а руководители партии не могли не понимать, что Вышинский согласовал свое выступление со Сталиным) без ведома вождя, а по инициативе одного из своих членов — Орджоникидзе и при этом приняло решение, заведомо противоречащее на строениям Сталина. Совершенно очевидно сквозь строки данного конфликта прочитывается наличие в Политбюро различных настроений. С одной стороны, Молотов, хотя и «уступивший», по словам Сталина, Орджоникидзе, но явно, судя по тону сталинского обращения, поддерживающий жесткую линию. С другой — Орджоникидзе. А посередине — Каганович, который «подвел», и «не только он». В общем, каждый из членов Политбюро может позволить себе пока выбирать определенную позицию: высказать несогласие, поддержать или промолчать.
Должен считаться с таким положением в Политбюро и сам Сталин. Несмотря на крайнюю раздраженность, он не требует прямо пересмотреть принятое решение (кстати, это так и не произошло), а добивается своего окольными путями, посылает письма и нацеливает на определенные действия своих самых решительных сторонников — Молотова и Кагановича. Причем и им он ничего не приказывает, а лишь демонстрирует озабоченность и скорбь, мягко пеняет на уступчивость соратников отказавшемуся «каяться в своих грехах» Орджоникидзе. Сталин — вождь, его уже называют хозяином сами члены Политбюро («От хозяина по-прежнему получаем регулярные и частые директивы»,—писал еще в 1932 г. Каганович в одном из писем, адресованных Орджоникидзе). Сталин недоволен и уже может позволить себе высказать это недовольство крайне резко (еще несколько лет назад вождь не смел столь раздражительно клеймить нужного ему Серго, даже если бывал недоволен им). Но все же Сталин еще не решается затевать прямой конфликт в Политбюро. Он знает, что может, а что пока делать рискованно. Его цель — освободиться от необходимости таких расчетов.
Но прежде чем это произойдет и Сталин окончательно утвердится в качестве абсолютного вождя-диктатора, ему придется еще несколько лет маневрировать. Одним из самых серьезных маневров па этом пути была своеобразная «оттепель» 1934 г., отражавшая, в конечном счете, наличие в стране и партии сильных умеренных антирепрессивных настроений.