История, которую мы не знали
Кузнецов Игорь
Возвращение памяти - Партийные репрессии
XVI съезд КП(б)Б состоялся в июне 1937 года. В «Очерках истории Компартии Белоруссии», изданных в 1967 году, XVI съезду отведена всего лишь одна страница. Примерно столько же места занимает и вводная статья к его резолюции, опубликованной в третьем томе многотомного издания сборника документов «Компартия Белоруссии в резолюциях и решениях съездов, пленумов ЦК».
Из содержания соответствующего раздела «Очерков» читатель узнает, что съезд проходил 10—19 июня 1937 года в Минске.
«Съезд,— говорится в «Очерках»,— подвел итоги социалистического строительства в Белорусской ССР за годы второй пятилетки и наметил перспективы дальнейшего развития экономики и культуры республики».
Говоря о роли и значении съезда в деле совершенствования руководства промышленностью, борьбы с нарушениями устава сельхозартели, авторы не умолчали и о той тяжелой морально-психологической ситуации в стране и республике, которая не могла не оказать своего негативного влияния на работу съезда:
«Необходимо отметить, что XVI съезд КП(б)Б проходил в атмосфере недоверия и подозрительности, вызванных так называемым «разоблачением врагов» и репрессиями. В дни съезда ряд его делегатов, в том числе и некоторые руководящие работники Белоруссии, были арестованы... Деловое обсуждение стоявших на повестке дня вопросов во многих случаях подменялось беспредметными разговорами о «происках» и «разоблачении» так называемых «врагов народа».
Обратимся к хранящимся в Национальном архиве РБ материалам этого съезда с тем, чтобы более подробно (но оставаясь при этом на позициях историзма) познакомиться с составом его участников, порядком обсуждаемых вопросов и обстановкой, царившей на нем.
Съезд кратким вступительным словом открыл В. Ф. Шарангович. В ходе первого (вечернего) заседания были сформированы рабочие органы съезда.
Второе (утреннее) заседание съезда вел Д. И. Волкович. Перед тем как предоставить слово секретарю ЦК КП(б) Б для отчетного доклада, он известил участников съезда об опубликованном в газетах сообщении Прокуратуры Союза ССР о том, что «жалкая кучка изменников нашей Родины, бывших военных работников, предала нашу Родину, продалась иностранной разведке». Председательствующий процитировал сообщение, в котором говорилось:
«Дело арестованных органами НКВД в разное время Тухачевского М. Н., Якира И. Э., Уборевича И. П., Корка А. И., Эйдемана Р. П., Фельдмана Б. М., Примакова В. М. и Путна В. К. расследованием закончено и передано в суд».
Суд, как известно, был скорым и неправедным. 11 июня 1937 года специальное судебное присутствие Верховного суда Союза ССР признало всех подсудимых «виновными в нарушении воинского долга (присяги), измене Рабоче-Крестьянской Красной Армии, Родине и постановило: всех подсудимых лишить воинских званий, подсудимого Тухачевского — звания Маршала Советского Союза и приговорить всех к высшей мере наказания — расстрелу». 12 июня приговор был приведен в исполнение.
В хоре многочисленных голосов, ратовавших за применение смертной казни восьмерке военных, прозвучал и голос делегатов съезда. Сразу же по завершении выступления с отчетным докладом В. Ф. Шарангович вновь взял слово. Оно было кратким и безапелляционным: «...в связи с сообщением Прокуратуры Союза относительно изменников и предателей нашей Родины, о которых вы уже читали в газетах, у президиума есть предложение вынести решение съезда о том, чтобы требовать от суда применения высшей меры наказания (аплодисменты) — расстрела (продолжительные аплодисменты)». Поставленное на голосование, это предложение было принято единогласно и снова вызвало, как зафиксировала стенограмма, продолжительные аплодисменты.
На этом работа вечернего заседания съезда 11 июня была прекращена. По предложению первого секретаря часть делегатов была направлена в красноармейские части, на предприятия Минска, в ближайшие колхозы, особенно пограничные, для участия в проведении митингов с целью разъяснения происходящих событий.
На своем заседании 13 июня мандатная комиссия вынесла решение «исключить из списка делегатов Уборевича, как врага народа». (Напомним, что командарм 1-го ранга И. П. Уборевич до отзыва из Белоруссии и ареста являлся командующим БВО.) 16 июня комиссия вновь заслушала вопрос «об аннулировании делегатских мандатов». На этот раз мандатов были лишены командир 81-й стрелковой дивизии Н. И. Андросюк, командир 3-го кавалерийского корпуса (того самого знаменитого корпуса, которым в годы советско-польской войны командовал легендарный Г. Д. Гай, к этому времени уже арестованный) Д. Ф. Сердич и другие, арестованные как «враги народа». Сердича не спасло выступление на утреннем заседании 13 июня, в котором он высказывал сожаление и стыд за «врага народа» Уборевича, а также всячески пытался изобличать «врагов народа Гамарника, Голодеда, Уборевича». Как не спасло выступавшего на съезде, а затем и на III пленуме ЦК КП(б)Б командующего БВО И. П. Белова — его вскоре также постигнет участь тех, кого еще недавно он обличал.
Механизм репрессий в армии, заведенный делом о так называемом «военно-фашистском заговоре», начал активно раскручиваться, втягивая в свою сферу все новые и новые жертвы. Свыше 40 тысяч командиров и политработников — таков страшный итог этого чудовищного злодеяния накануне смертельной схватки с фашистской Германией.
Никто из выступавших на съезде (а их было свыше 70) не обошел темы «поисков и разоблачений врагов народа». Вряд ли будет справедливым обвинять их в этом. Как несправедливым окажется и утверждение, что тон этому был задан главным докладчиком — первым секретарем ЦК КП(б)Б В. Ф. Шаранговичем. Он не мог не понимать, кто дирижирует этим страшным спектаклем, где, в отличие от театрального, люди умирали на самом деле. Отсюда — почти на каждой странице и доклада, и заключительного слова — призыв к бдительности, к выявлению явных и скрытых «вредителей», «террористов», «нацдемов», «правых» и т. д. Отсюда — ссылки на «истину в последней инстанции» — наркома внутренних дел Бермана. Отсюда — заявления вроде следующего: «Нет никакого сомнения, что мы всю эту сволочь, этих бешеных собак разоблачим и раздавим в порошок, как бы они ни маскировались, в какую нору они ни прятались бы. Мы должны еще раз на нашем съезде заявить, что всем этим гадам, предателям и мерзавцам ничего другого не должно быть, как смерть и уничтожение» (громкие, продолжительные аплодисменты). Почти такими же, ставшими для него последними в жизни, словами Шарангович будет говорить и на так называемом «антисоветском правотроцкистском процессе» в марте 1938 года.
Трудно объяснить, чем руководствовался Шарангович, подвергая в заключительном слове резкой критике уполномоченного Комитета партийного контроля при ЦК ВКП(б) А. Я. Шустина за отсутствие самокритики в его выступлении. Скорее всего — надеждой разделить с ним ответственность за имевшие, по его мнению, место «огромные просчеты в республике». Прекрасно понимая, что стенограмма этой части заседания съезда ляжет на стол Сталину (на ней есть собственноручная помета Шаранговича «З экз. на хорошей бумаге»), он говорил: «Я думаю, он (т. е. Шустин.) не совсем правильно выступил на съезде и вот почему: на фоне всех тех событий, которые мы вскрываем сейчас в КП (б) Б и в том числе в руководстве, мы, товарищи, должны сказать все, что мы прохлопали, что у нас тут бдительности необходимой не было, что мы виноваты и нет у нас и не может быть героев в том смысле, что вот я — герой, я хорошо разоблачал врагов...»
В ответ на реплику Шустина о том, что он неоднократно и говорил на пленуме, и писал о происках «врагов народа», Шарангович резко заявил: «Я вам скажу, чепуха вся эта писанина в сравнении с тем, что мы сейчас вскрываем в партийной организации. Конечно, вы писали, т. Шустин, нельзя сказать, что вы ничего не писали, не сигнализировали, но не так и не в такой плоскости, как это сейчас вскрывается. Вы же не сигнализаторы рядовые, не рядовые члены партии, которые сигнализируют, а вы по существу один из руководителей, и раз мы прохлопали такие вещи, то виноваты все мы, в том числе и вы. И тут, по-моему, нам нечего в кусты уходить от ответственности».
. Вернемся, однако, ко второму дню работы съезда. Несмотря на общий «нервный» тон отчетного доклада, в нем содержался и конкретный анализ развития промышленности, сельского хозяйства, науки, культуры республики за годы первых пятилеток. Более тысячи крупных и мелких предприятий было построено в Белоруссии в 1928— 1937 годах, расширено и реконструировано 860. В числе важнейших вступивших в строй за вторую пятилетку объектов назывались силикатный завод в Орше, труболитейный и автомобильный — в Могилеве, ацетоновый — в Быхове, стекольный — в Костюковке, цементный — в Кричеве, 2-я ГРЭС, Дом печати в Минске и другие предприятия.
Количественные характеристики состояния сельского хозяйства республики, приводимые в отчетном докладе, показывали вроде бы относительное его развитие. Однако, какой ценой они были достигнуты, в докладе не говорилось. Между тем допускавшиеся в ходе коллективизации извращения и перегибы относительно середняцких и даже бедняцких хозяйств, как и повсеместно в стране, были отнесены на счет местных партийных и советских руководителей, которые, как «установил» приехавший в 1937 году в республику заведующий Сельхозотделом ЦК ВКП(б), заместитель председателя КПК при ЦК ВКП (б) Я. А. Яковлев (Эпштейн), оказались «врагами народа».
Выступая вскоре после съезда на заседании IV сессии ЦИК СССР VII созыва с докладом «О проекте Положения о выборах в Верховный Совет СССР», Яковлев, расследовавший (а точнее — фабриковавший) к тому времени получившее широкую огласку так называемое «лепельское дело», отмечал: «Осужденный сейчас советским судом председатель Лепельского райисполкома... сам налагал на крестьян беззаконные штрафы и сам продавал с торгов имущество крестьян за невзнос наложенных им штрафов».
Заметим, что аналогичные факты, также отнесенные на счет местных руководителей-«вредителей», имели место и в других районах республики. Так, в письме заместителя уполномоченного КПК при ЦК ВКП (б) по Белорусской ССР Островского на имя Яковлева (февраль 1937 г.) указывалось: «Яков Аркадьевич! В результате Вашего посещения Лепельщины Вы, несомненно, имеете большой материал о перегибах в отношении единоличников, однако считаю себя обязанным сообщить Вам отдельные данные по этому вопросу, выявленные мною в Стародорожском районе». Далее автор письма рассказал, что из 1563 единоличных хозяйств района (80 процентов в них составляли середняки; колхозных же хозяйств насчитывалось 7365) только за 1936-й — январь 1937 года к 280 единоличникам (18 процентов) были применены репрессии в виде суда, описи и продажи имущества. По отдельным сельсоветам района (Дарагановскому, Крынковскому, Щитковичскому) процент репрессированных единоличников превышал более трети от общего числа единоличных хозяйств.
«В деревне Подоресье Дражненского сельсовета,— писал Островский,— мы застали в одном доме 6 малолетних детей. Мать их ушла нищенствовать, отец и сын его старший осуждены. Дети 3 дня голодали, вспухли, и никто не хотел им помочь. Уже в 1937 г. райфо продал имущество Дражина Ивана из Житинского сельсовета. В хозяйстве нет ни коня, ни коровы, ни телки, ни птицы. Налога за ним числится 430 руб. Продано то, что есть,— гумно за 30 руб., 2 хлева по 15 руб., сенцы за 10 руб., т. е. все имущество продано колхозу за 65 руб. За Дражиным еще осталось долга 365 руб., и хозяйство разорено. Как правило, надворные постройки и лошади покупаются местным колхозом, поэтому оценка имущества нарочно низкая».
Подобные факты не нашли, естественно, освещения в отчетном докладе ЦК XVI съезду КП(б)Б. Зато в нем говорилось, что 9642 колхоза, объединявших 680 тысяч крестьянских хозяйств (87,1 процента крестьянских дворов), засевали в 1937 году 94,9 процента всех посевных площадей колхозно-крестьянского сектора. На долю «оставшихся при старых формах землепользования» около 100 тысяч единоличных хозяйств (12,9 процента) приходилось 4,7 процента посевных площадей, 7,2 процента лошадей, 4,1 процента крупного рогатого скота, 3,8 процента овец.
В докладе отмечалась тенденция роста поголовья скота, ибо «в результате проведения в жизнь указаний тов. Сталина мы уже в 1934 г. приостановили убой поголовья скота». Для сравнения брался 1933 год (пик снижения поголовья скота!) и показывалось, что в 1934 году численность крупного рогатого скота выросла на 2 процента, в 1935-м — на 25 процентов, в 1936-м — на 17,5 процента.
Однако, судя даже по весьма ограниченной в отчетном докладе информации, положение в сельском хозяйстве республики было очень непростым. Не изменили коренным образом ситуации и намечаемые СНК СССР и ЦК ВКП (б) меры, определенные постановлением 2 августа 1937 года под характерным для того времени названием — «Об оказании помощи колхозному крестьянству БССР и ликвидации результатов вредительства в деле колхозного упорядочения». В соответствии с ним колхозникам было отведено под приусадебные участки 32 тысячи гектаров земли, ликвидировано 138 «вредительски организованных совхозов», создано 60 новых МТС, передано в вечное пользование колхозам республики 480 тысяч гектаров леса, списаны с колхозов, колхозников и единоличников недоимки и задолженности за 1935—1936 годы. Для вступавших в колхозы единоличников вводились некоторые льготы. Так, с них списывались все недоимки»на 1 января 1937 года; они освобождались от оплаты стоимости коня и семян (при их отсутствии), в месячный срок наделялись приусадебными участками по установленным нормам.
Характеризуя культурное развитие республики за годы первых пятилеток, докладчик подчеркивал, что оно шло «под знаком сталинского гения». Он отметил, что из имевшихся в 1937 году 6874 школ с количеством учащихся в них 1,1 миллиона только в 1936 году «построено 83 новые сталинские школы на 30240 учащихся».
«Об огромном росте культурной и политической активности масс,— подчеркивал В. Ф. Шарангович,— свидетельствуют цифры изданий классиков марксизма-ленинизма. С 1924 по 1933 год произведения Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина издавались на белорусском языке лишь в 14 названиях с количеством 98 тысяч экземпляров. Произведения Ленина в 52 названиях с количеством 473 тысячи экземпляров, произведения Сталина — в 14 названиях с количеством 645 тысяч экземпляров».
Значительная часть доклада была посвящена разоблачениям «врагов народа». Приведенная статистика исключенных к лету 1937 года из партии коммунистов выглядела следующим образом: секретарей райкомов — 4, секретарей парткомов и парторгов — 50, работников районного управленческого аппарата — 421, руководителей сельскохозяйственных трестов, совхозов, МТС — 367, директоров трестов, промышленных предприятий и их заместителей — 150 и т. д.
Однако, как теперь стало известно, на этом репрессии не прекратились. Своей высшей точки они достигли летом 1937 года и почти год держались на таком уровне. За это время на основе сочиненной Маленковым вместе с Ежовым версии о существовании в Белоруссии разветвленного антисоветского подполья из состава Компартии республики в ходе проверки и обмена партийных документов была исключена половина коммунистов. Приезд в Белоруссию (июль 1937 г.) Маленкова и Яковлева (Эпштейна) нанес страшный удар по руководящим кадрам республики.
По данным 4-го секретно-политического отдела УГБ НКВД БССР, на 1 июня 1938 года в итоге «разгрома антисоветского подполья в БССР» за два года было арестовано 2570 «участников объединенного антисоветского подполья, из них троцкистов и зиновьевцев — 376, правых — 177, национал-фашистов — 138, эсеров — 585, бундовцев — 198, меньшевиков — 7, сионистов — 27, церковников и сектантов — 1015, клерикалов — 57».
«Из арестованных нами участников антисоветского подполья,— говорилось в справке начальника отдела старшего лейтенанта госбезопасности В. А. Ермолаева,— работали в центральных правительственных и партийных учреждениях - в ЦК КП(б)Б и ЦК ЛКСМБ - 23, в ЦИК и СНК — 16. Арестовано и разоблачено наркомов и их заместителей — 40, секретарей окружных комитетов, горкомов и райкомов — 24, председателей окрисполкомов, горсоветов и райисполкомов — 20, руководящих работников советского и хозяйственного аппарата — 179, академиков и научных работников АН БССР — 25, преподавателей вузов — 41, писателей и литературных работников — 20».
В справке приводились нелепые «факты» создания бывшим первым секретарем ЦК КП (б) Б Н. Ф. Гикало в Минске «боевых террористических групп», якобы готовивших террористический акт против Ворошилова (следователи «установили», что осуществить его должен был заведующий Истпартом С. В. Поссе во время банкета в честь приезда наркома обороны на маневры в Белорусский военный округ).
Призывая к бдительности, В. Ф. Шарангович в докладе обращал внимание делегатов на необходимость проявления исключительной остроты к каждому факту — «будь то поломка машины или другая вылазка». Так формировались обстановка всеобщей подозрительности, недоверия, боязнь проявить инициативу. Не способствовали созданию деловой атмосферы на партийном форуме и высказанные в адрес М. Н. Тухачевского и других военных эпитеты, явно взятые из арсенала Вышинского.
Прозвучавшая в докладе, в выступлениях критика в адрес А. Г. Червякова приблизила трагическую развязку. Так, если в выступлении 12 июня секретаря парткома витебской фабрики «Знамя индустриализации» А. Ф. Ковалева (с сентября 1937 г. председателя Совнаркома республики) содержался лишь намек на то, что Червяков работал с уже объявленным «врагом народа» наркомом земледелия К. Ф. Бенеком, то выступавший 14 июня заведующий оргпартотделом ЦК КП(б)Б Г. М. Рубинштейн прямо заявил: «Тов. Червяков, на мой взгляд, является идейным вдохновителем и руководителем национал-оппортунистического уклона в КП(б)Б».
Буквально лавину несправедливых, порой абсурдных обвинений пришлось выслушать председателю ЦИК БССР в тот трагический день. Первый в прениях 16 июня выступал секретарь ЦК ЛКСМБ А. В. Августайтис. «Я,— сказал он,— выражу если не всех, то многих и свое мнение о том, что дальнейшее избрание т. Червякова в члены ЦК и оставление его на посту председателя ЦИК БССР — невозможно». Еще более категоричным было выступление секретаря Оршанского райкома партии Р. И. Соскина. Обвинив Червякова в поддержке Н. И. Бухарина, он подвел итог:
«Я думаю, что это будет воля всего нашего съезда, если скажем: «нет места Червякову не только в Бюро ЦК, не должно быть места Червякову в партии, на таком ответственном посту, как председатель ЦИК БССР».
После Соскина на том утреннем заседании еще выступили главный редактор «Звязды» Д. В. Юрков, комиссар 3-го кавкорпуса Н. А. Юнг, нарком финансов республики И. Ф. Куделько. Затем председательствующий Рубинштейн объявил двадцатиминутный перерыв. Однако по истечении его председатель сообщил, что работа съезда прекращается до 7 часов вечера. Этот внезапный перерыв был вызван смертью А. Г. Червякова. Из жизни ушел видный деятель партии и государства, старейший работник республиканской партийной организации, председатель ЦИК БССР, один из председателей ЦИК республик, чьи подписи стояли под Договором об образовании Союза ССР.
Выступал он на утреннем заседании съезда 14 июня. Стенограмма его речи, как уже неоднократно отмечали исследователи, зафиксировала десятки реплик, вопросов, брошенных из зала. Одновременно в президиум съезда поступило несколько записок с примерно одинаковыми вопросами: «Как помогал т. Червяков работе ЦК КП(б)Б, работая вместе с Голодедом?», «Как т. Червяков выявлял врагов народа?», «Глубоко ли проверено политическое лицо Червякова?». В этой обстановке было очень сложно говорить даже такому блестящему оратору и полемисту, каким был Александр Григорьевич. И тем не менее его речь в отличие от других выступлений не изобиловала оборотами о «врагах народа» и «предателях». По вполне понятным причинам он закончил ее ссылкой на «вчерашнее выступление т. Бермана», которое «красноречиво показывает нам, что в БССР, являющейся форпостом Советского Союза на границе с капиталистическим миром, враг ведет на протяжении долгого времени свою предательскую работу ».
Делегатов съезда не удовлетворила «глубина раскаяния Червякова» (хотя в выступлении он говорил исключительно о своих «ошибках»), недаром многие выступавшие признавали его речь «неискренней».
Выступая вечером 16 июня с заключительным словом, В. Ф. Шарангович несколько раз в связи со смертью А. Г. Червякова употребил выражение «самоубийство на личной почве». Случайно ли это? И было ли это действительно самоубийством? (В том, что гибель была вызвана отнюдь не «личными обстоятельствами», сомнений нет.) Или, как считает кандидат исторических наук В. Д. Якутов, его застрелили во время перерыва в помещении Дома правительства, где проходил съезд? Документы пока не дают оснований утверждать, что Червяков был убит если не по приказу, то с одобрения Сталина и его присных. Расставить все точки над «i» в этой трагедии можно было бы при наличии подлинника (если таковой существовал) предсмертного письма Червякова съезду. (В материалах секретариата съезда хранится копия письма, указывающая на то, что оно было написано Червяковым перед смертью, и объясняющая причины его самоубийства.)
Однако нельзя не признать, что если раньше эта копия играла в пользу версии о его самоубийстве, то сейчас, при тщательном анализе, она становится достаточно веским аргументом против нее. Обращают на себя внимание такие внешние особенности письма: в правом верхнем углу его выделено слово «Копия», в левом — имеется резолюция, сделанная, очевидно, рукой Шаранговича,— «Приложить к материалам съезда». Отметим, что другие рукописные записки, письма, поступившие в президиум съезда и хранящиеся в материалах секретариата, также имеют машинописные копии (безо всяких резолюций о приобщении их к материалам съезда), но ни на одной из них нет слова «Копия». Кроме того, все они сделаны в нескольких экземплярах, в то время как копия письма Червякова — в одном-единственном. Эти обстоятельства можно, конечно, объяснить тем, что автор письма не был рядовым участником съезда; исключительным было и событие, в связи с которым оно появилось. Не может не вызвать сомнений в подлинности письма и его стиль, особенно заключительной части: «Я ухожу с именем партии и вождя т. Сталина в сердце. Я ухожу, проклиная всех врагов народа, я проклинаю белорусских фашистов, агентов польского империализма». Одним словом, вопрос об обстоятельствах смерти А. Г. Червякова пока остается открытым.
Нельзя игнорировать и письмо персонального пенсионера В. А. Проюма в адрес руководства Института истории партии при ЦК КПБ 4 июля 1981 года. Автор в 1937 году работал ответственным исполнителем в Особом секторе аппарата ЦК КП(б)Б, ведал протокольной и секретной частью ЦК. В сентябре 1937 года он был исключен из партии, уволен с работы; 14 мая 1940 года осужден. В сентябре 1955 года Проюм был реабилитирован в гражданском отношении, 20 апреля 1957 года восстановлен в рядах КПСС. Так вот, подробно описывая происходившее на съезде, ветеран партии указывал: «После выступления т. Червяков зашел в свой кабинет и застрелился, оставив на столе записку на листе бумаги в несколько строк, что он не может пережить необоснованные обвинения его и уходит из жизни. Подпись. Полный текст моя память уже не сохранила. На съезде я обслуживал президиум съезда, и это письмо мною было вложено в стенограммы».
Вероятно, Шаранговичу пришлось спешно переделывать свое заключительное слово. Первоначально им был намечен целый раздел по поводу выступления Червякова, но в связи со смертью Александра Григорьевича надобность в нем отпала. Однако тем страшнее читать брошенные им в адрес покойного кощунственные слова (правда, не те, которые передает Р. Медведев в очерках «О Сталине и сталинизме», опубликованных в журнале «Знамя»,— 1989. № 4. С. 189,— но не менее жуткие) и еще страшнее узнать о реакции на них зала. (Правда, один из участников съезда В. Нартыш-Блук в 1970 году писал, что впечатление у большинства делегатов от сообщения о смерти Червякова было тяжелое и гнетущее.) Пройдет совсем немного времени, и Шарангович, так же как и большинство членов ЦК, избранных на этом съезде, падет жертвой необоснованных репрессий.
Между тем съезд продолжал свою работу. После заключительного слова Шаранговича поступило предложение: принять оценку по докладу ЦК. За предложение признать политическую линию ЦК правильной и работу удовлетворительной единогласно проголосовали все делегаты съезда.
Обсуждение около 160 кандидатур, выдвинутых в состав ЦК, Ревкомиссии КП(б)Б, заняло три дня. Любопытно отметить, что из 78 оставшихся в списке для тайного голосования кандидатур в состав членов ЦК было избрано 64, из 30 в кандидаты — 21, из 10 в Ревкомиссию — 7. Меньше всего голосов против — 2 (из 565 голосовавших) получил командующий БВО И. П. Белов. Против Шаранговича голосовало 5, против Бермана — 42 делегата. Среди не получивших достаточного количества голосов для избрания в состав ЦК были комбриг 5-й мехбригады Герой Советского Союза П. М. Арман (488 против), секретарь Бобруйского райкома партии Э. Б. Вайнман (295 против), секретарь парткома фабрики «Знамя индустриализации» А. Ф. Ковалев (274 против), секретарь Климовичского райкома партии И. Л. Кечкин (238 против), зав. отделом культпросветработы ЦК КП(б)Б В. В. Башмачников (230 против) и другие.
Объективности ради отметим, что ни одна из предлагаемых в состав выборных органов Компартии республики кандидатур не избежала обсуждения и вопросов. Даже Берман (хотя стенограмма его выступления на съезде отсутствует).
В связи с тем что существуют довольно противоречивые сведения о происхождении, карьере этого опричника, ставшего впоследствии жертвой им же создаваемого репрессивного аппарата, остановимся на его выступлении 17 июня при обсуждении кандидатур в состав ЦК.
В его биографии присутствовали такие факты, которых для других было достаточно, чтобы быть в то время исключенными не только из партии, но и из жизни. Берман родился 15 мая 1901 года в Забайкалье в буржуазной семье. Отец его имел кирпичный завод, однако в 1913 году разорился , с тех пор, по словам Бермана, работал служащим. Сам Берман с 11 лет работал мальчиком в магазине в Чите, в 1918 году закончил городское училище, записался в Красную гвардию. В конце 1918 года уехал вместе с семьей в Маньчжурию. Вернувшись в 1920 году, работал в органах ЧК, где вскоре вступил в партию. В 1924 году, учась в институте в Москве (в каком — Берман не говорил), был исключен из партии как выходец из буржуазной среды, но затем был восстановлен.
В ответ на поступивший вопрос о братьях Берман пояснил, что один его брат работает в Москве, другой —в Свердловске. (Известно: один из них — М. Д. Берман — в 30-е годы был начальником Главного управления исправительно-трудовых лагерей ОГПУ — ГУЛАГа).
После продолжительного обсуждения кандидатов в состав ЦК и Ревкомиссию, тайного голосования вечером 19 июня были оглашены результаты выборов в Центральный Комитет КП(б)Б. Среди 64 избранных третью часть (22) составляли секретари райкомов и окружкомов партии. В состав ЦК были избраны 18 военных, 9 наркомов, 6 работников аппарата ЦК КП(б)Б, 4 председателя горсовета, окрисполкома, 2 работника Верховного суда, редактор «Звязды», президент АН БССР, секретарь ЦК ЛКСМБ.
В тот же день XVI съезд КП(б)Б закончил свою работу. Но в республике продолжал раскручиваться маховик репрессий.
Своеобразным апофеозом его стал III пленум ЦК КП (б) Б, состоявшийся 29 июля 1937 года. На нем подводились итоги «работы» Маленкова и Яковлева (Эпштейна) по «разоблачению» в Белоруссии партийных и советских работников, якобы завербованных иностранной разведкой. К этому времени В. Ф. Шарангович уже был отозван в Москву, а его доклад на съезде в выступлении на пленуме секретаря Житковичского райкома партии, ставшего вскоре третьим секретарем ЦК КП(б)Б, В. Д. Потапейко был назван «иезуитским», но отнюдь не по причинам содержащихся в нем нападок на А. Г. Червякова, И. П. Уборевича и других.
«Многие товарищи,— говорил Потапейко,— которые были на XVI съезде партии, работали когда-то с Шаранговичем в составе Бюро ЦК партии, допустим, такие товарищи, как Балтии и другие, которые должны были рассказать обстоятельно съезду партии всю ту, по существу вредительскую работу, которуюШарангович проводил в тот период. Однако отсутствие революционной большевистской бдительности, отсутствие большевистской прямоты, которая необходима для нас, не дало этим товарищам поставить этот вопрос как следует».
Для сведения: 4 сентября 1937 года нарком местной промышленности А. Я. Балтии был арестован, 27 месяцев просидел без суда в тюрьме. Сам же Потапейко, арестованный в 1938 году, в мае 1940 года был осужден к 15 годам тюремного заключения. Умер в Саратовской тюрьме в декабре 1941 года.
Из 101 первого секретаря райкомов и окружкомов партии, участвовавших в работе III пленума ЦК КП(б)Б, лишь 8 человек, по нашим данным, избежали репрессий. Это — И. П. Кожар (Ветковский РК), И. С. Кравченко (Глусский РК), В. Е. Чернышев (Жлобинский РК), Г. Б. Эйдинов (Кормянский РК), К. М. Лопатин (Красно-польский РК), В. Г. Кудряев (Паричский РК), К. М. Рахуба (Толочинский РК), И. Д. Ветров (Чериковский РК). По данным, полученным от члена-корреспондента АН СССР Г. А. Куманева, не был репрессирован также и М. М. Новиков (Крупский РК).
Правда, на самом пленуме из партии были исключены лишь четверо: первый секретарь Дзержинского райкома партии К. А. Домбровский, председатель Слуцкого окрисполкома К. М. Желудов, первый секретарь Кагановичского райкома партии г. Минска П. Д. Ляхов и первый секретарь Бобруйского райкома партии Э. Б. Вайнман (к настоящему времени все они восстановлены в партии посмертно). Однако сама обстановка, царившая на пленуме, походила скорее на допросы с пристрастием, чем на работу партийного органа. Об этом пишет в настоящей книге доктор исторических наук С. 3. Почанин. Не повторяясь, отметим лишь, что как обвиняемые, так и обвинявшие в одинаковой мере видели свою «вину» в том, что недостаточно активно разоблачали «врагов народа». Это было характерно и для К. А. Домбровского, закончившего свое выступление следующими словами: «Товарищи, я не враг. Враги напакостили, поработали, я их не раскрыл», и для Э. Б. Вайнмана, каявшегося в том, что за два с лишним месяца работы в Бобруйске «мы разоблачили 30 с лишним человек, конечно, недостаточно», и для других.
«Я считаю,— говорил первый секретарь Копыльского райкома партии Л. С. Любовцев,— что наша партийная организация еще больше прочистит свои ряды и разгонит еще больше людей, которые маскировались и пользовались обманом, восхвалением и болели этой идиотской болезнью — потерей бдительности». Однако это выступление не спасло самого Любовцева. Горько читать среди заявлений, поданных на имя Яковлева (Эпштейна), и письмо жены Любовцева. Она писала, что после ареста мужа была уволена с работы, и просила о помощи малолетним детям.
Сейчас много разговоров идет вокруг количества репрессированных. Называются разные цифры. В Беларуси эти цифры колеблются от полмиллиона до 1,8 миллиона. Историкам еще предстоит уточнить эту страшную цифру. Пока же назовем лишь одну, фигурировавшую на XVI съезде. Она прозвучала в выступлении секретаря Оршанского райкома партии Р. И. Соскина. «Мы,— говорил он,— насчитываем в Оршанском районе 8 тыс. врагов, прибывших с включением наших местных врагов — кулаков, помещиков, эсеров, оставшихся в Оршанском районе... Всего насчитывается 10 тыс. с лишним человек чуждых элементов, осевших на одной территории Оршанского района».
Особенно больно читать выступления и на пленуме, и на съезде, одобрявшие репрессии в армии, буквально выкосившие накануне страшной войны командные кадры. В чем только не обвинялись вчерашние руководители БВО! Начальник управления погранохраны НКВД БССР А. А. Емельянов «установил», например, что «строительство дорог велось вредительски от границы в тыл, а не из тыла на границу». Такое «открытие», безусловно, соответствовало господствовавшей в армии ложной военной доктрине, суть которой состояла в том, что в случае войны Красная Армия будет бить врага на его же территории. Кстати, сам Емельянов так и закончил под бурные аплодисменты делегатов съезда свое выступление: «И если враг посмеет нарушить наше мирное социалистическое строительство, то пограничная охрана, являясь авангардом передовых частей Красной Армии, вместе с нашей непобедимой Красной Армией под руководством партии и вождя — великого стратега и организатора социалистических побед т. Сталина будут бить врага до уничтожения на его территории».
Действительность, как известно, оказалась совсем иной. И ответственность за трагические события начального периода войны не могут не нести, кроме высшего политического руководства страны, командования Красной Армии, и руководители рангом ниже, сначала участвовавшие в обезглавливании Советских Вооруженных Сил, а затем сами ставшие жертвами репрессий.
Это в полной мере относится и к упоминавшемуся выше командующему БВО И. П. Белову, доложившему, как он выразился, «со всей ответственностью, без всякого фразерства» партийному съезду республики о том, «что то, что происходит в РККА, является укреплением боевой мощи РККА». «Никакой беды из того,— продолжал он уже на пленуме свою мысль о «полезности» репрессий в армии,—что мы выбрасываем врагов ни по гражданской, ни по военной линии, быть не может. Если бы нам пришлось в рядах Красной Армии в десять раз больше срезать, чем мы срезаем, то тогда вопрос будет заключаться только в оформлении новых назначений. Больше других вопросов стоять не будет».
Между тем, как известно, жизнь поставила их, эти вопросы. Слабость офицерского корпуса Красной Армии, о которой не могли не знать в фашистской Германии (см., например, доклад полковника Кребса начальнику немецкого генштаба Гальдеру 5 мая 1941 года о том, что «Русский офицерский корпус исключительно плох (производит жалкое впечатление)»), сыграла свою роль в решении Гитлера начать войну против Советского Союза летом 1941 года. Но это уже тема для другого, особого разговора.
Тогда же, в июле 1937 года, завершая работу, пленум принял резолюцию. В ней по докладу Яковлева (Эпштейна) «О решении ЦК ВКП(б) по вопросу о руководстве ЦК КП(б)Б» говорилось: «I. Одобрить целиком и полностью решение ЦК ВКП(б) от 27 июля 1937 г. о руководстве ЦК КП(б)Б. Признать совершенно правильным, что решением ЦК ВКП(б) первый секретарь ЦК КП(б)Б Шарангович, равно как и второй секретарь Денискевич и нарком земледелия БССР Низовцев, не только не выполнившие, но даже не приступившие к выполнению поручения ЦК ВКП(б) о ликвидации последствий вредительства банды польских шпионов, не приступившие к ликвидации совхозов, созданных вредителями на крестьянских землях по приказу польской разведки, а также не предоставившие колхозникам принадлежавших им по закону приусадебных участков,— сняты ЦК ВКП(б) с работы и дело о них как врагах народа передано в НКВД».
Пленум предложил всем парторганизациям во главу угла своей работы поставить «быструю ликвидацию последствий вредительства» польских шпионов (Голодеда, Шаранговича, Бенека, Червякова и других)».
Очевидно, к лету 1937 года гласность в деле разоблачения «врагов народа» достигла в республике своего предела и далее становилась небезопасной. Этими соображениями, на наш взгляд, вызвано предложение председательствовавшего на III пленуме Я. А. Яковлева (Эпштейна) не печатать фамилии «новых врагов».
Помимо исключения из партии и последующего ареста К. А. Домбровского, К. М. Желудова, П. Д. Ляхова,Э. Б. Вайнмана на пленуме был нанесен удар по ленинской национальной политике в республике. Буквально через день, 31 июля, ЦИК БССР принял постановление о ликвидации Дзержинского национального (польского) района. Аналогичные решения в течение августа — сентября были приняты по 18 национальным (польским) сельским Советам Кличевского, Копыльского, Жлобинского, Хойникского. Борисовского, Наровлянского и других районов республики.
Ставший во главе партийной организации республики П. К. Пономаренко писал в ЦК ВКП(б): «Особенно массовый характер имело создание провокационных дел против районных советских и партийных руководителей в конце 1937 года и в начале 1938 года. Были исключены из партии и по провокационным материалам арестованы руководители парторганизаций: Белыничского, Руденского, Сенненского, Березинского, Червенского, Сиротинского, Кормянского и ряда других районов... Были исключены из партии и сняты с работы 24 секретаря райкомов, 33 секретаря райкомов партии были просто сняты с работы с наложением различных партийных взысканий, около 35 секретарей райкомов были арестованы... Были сняты с работы и арестованы около 50 председателей райисполкомов... Еще больше было арестовано заведующих районными земельными и финансовыми отделами. Арестовывались агрономы, директора МТС, заведующие райзо, райуполнаркомзаги, научные работники и т. д. Всякая ошибка или неудача в практической работе влекла за собой обвинение во вредительстве, шпионаже, диверсии и вызывала репрессии».
А еще раньше, в феврале 1939 года, выступая перед делегатами XIII съезда комсомола республики, П. К. Пономаренко отмечал: «Нужно сказать, что, видимо, так разнузданно не вели себя провокаторы нигде, как здесь. Они пачками исключали честных коммунистов из партии, они стремились перебить честные партийные и комсомольские кадры, они стремились оклеветать и исключить лучших председателей колхозов — коммунистов, цепляясь за малозначительные проступки, за отдельные неполадки в их работе. Сейчас разобрано несколько тысяч апелляций и 50— 60 процентов восстановлено в партии как честные, незапятнанные коммунисты, из них около 200 председателей колхозов».
Такое объяснение причин массовых репрессий, совершаемых якобы «провокаторами», было, конечно, самым простым, но не самым верным. (Особенно если иметь в виду, что и сами-то «провокаторы» вскоре становились жертвами.) Но даже попытаться глубже вникнуть в смысл происходившего тогда вряд ли взял бы на себя смелость кто-нибудь. Не составлял исключения и секретарь ЦК КП(б) Б, вероятно, искренне веривший в достоверность называемых им причин репрессий.
Шпиономания, поиски «вредителей», «врагов народа», которые стимулировали прежде всего органы внутренних дел, приобрели в 30-е годы в республике широкий размах.
Поставленный знак равенства между соблюдением бдительности и доносительством сыграл свою негативную роль в снижении нравственного уровня народа. Малейшая тень подозрения, брошенная на человека, неизбежно влекла за собой его арест, исключение из партии, из жизни, или — в лучшем случае — увольнение с работы. Так было, например, с участником гражданской войны, красным партизаном, инвалидом Л. Е. Одинцовым, работавшим в 1937 году секретарем Центральной избирательной комиссии, заведующим секретариатом Президиума ЦИК БССР. Присылая в НКВД БССР фотографию, на которой Одинцов был снят с двумя другими бывшими красными партизанами — М. А. Левковым и В. И. Морзоном, директор Архива Октябрьской революции БССР Вашкевич сопроводил ее следующим письмом: «Нужно проверить, каким путем Одинцов, попав в белопольскую тюрьму 16 января 1920 года, освободился от белополяков в августе 1920 года... так как белополяки красных не освобождали».
И проверка не заставила себя долго ждать: 2 августа 1937 года Л. Е. Одинцов был уволен с работы, исключен из партии. Но ему, в отличие от М. А. Левкова, приговоренного к расстрелу 28 октября 1937 года, повезло: в июне 1938 года он был с объявлением выговора восстановлен в партии. С июля 1938 года и до начала Великой Отечественной войны он работал в Белорусской конторе «Главвторчермет», был заместителем секретаря парторганизации. С оккупацией Минска Одинцов активно включился в деятельность минского коммунистического подполья. На его квартире проводились заседания подпольного горкома партии, встречи и совещания подпольщиков, хранились оружие, боеприпасы, медикаменты, советские газеты и листовки. В октябре 1942 года патриот был арестован и казнен. А годом позже в фашистских застенках погиб сын М. А. Левкова — Анатолий, возглавлявший подпольную молодежную группу в Минске.
Не зря говорят, храбрость нередко соседствует с трусостью, а порядочность идет рядом с подлостью. Одни в разной форме писали доносы, а другие, как, например. В. Г. Кнорин, оставались порядочными людьми, сознательно идя на риск во имя защиты неповинных людей. Кто знает, дожил бы до своего почти 90-летия академик АН БССР С. Ю. Матулайтис, обвиняемый в 30-е годы в троцкизме, если бы не вмешательство Кнорина? Перед нами — два документа, прямо противоположных и очень много говорящих об их авторах. Один из них — сообщение В. Ф. Шаранговича наркому внутренних дел СССР Н. И. Ежову о Матулайтисе, исключенном, а затем восстановленном в партии по записке, написанной Кнориным бывшему в 1935 году первым секретарем ЦК КП(б)Б Н. Ф. Гикало, другой — приложенная к сообщению сама записка от 17 ноября 1935 года. Приведем ее полностью с тем, чтобы в полной мере оценить степень порядочности ее автора и его заботу о людях:
«Уважаемый т. Гикало! Мне сообщили, что в Минском горкоме исключен или стоит вопрос об исключении из партии старика Матулайтиса якобы по обвинению его в троцкизме. Конечно, у старика в 70 лет есть свои особенности, но троцкистом он никогда не был. Его заслуги перед рабочим движением достаточно велики, чтобы в 70 лет не ставить вопроса об исключении по наговору какого-нибудь пройдохи. Очень прошу Вас вмешаться и не допустить исключения старика. С тов. приветом — В. Кнорин».
Известны и другие факты проявления гражданского мужества в обстановке разгула репрессий. Известны также факты, свидетельствующие не только об отказе петь осанну Сталину, но и указывающие на прямое противодействие его ведущей в тупик политике. Историкам еще предстоит разобраться, например, существовала ли действительно в начале 30-х годов в Мозыре названная в постановлении Президиума и Партколлегии ЦКК КП(б)Б от 11 декабря 1932 года «антипартийной контрреволюционной группировкой, оформляющейся на контрреволюционных взглядах и установках группы Рютина, Галкина, Иванова» группа, в состав которой входило 9 членов партии и 3 беспартийных. В ее числе назывались председатель горсовета Ф. И. Виршин, руководители стройконторы В. Б. Готлиб, 3. И. Комиссарчик, работники райпрофсоюза И. П. Зеленко, И. 3. Шульман, X. М. Эйдельман, председатель райжилсоюза Д. И. Вайсман, пропагандист райкома комсомола Г. М. Лешович, председатель кустарной артели «Молот» И. М. Малкин. Все они в вышеуказанном постановлении «за антипартийную деятельность, переросшую в контрреволюционную группировку и вставшую на путь борьбы с партией и советским правительством» были исключены из партии.
Было бы наивным полагать, что факты беззакония, массовых репрессий против партийных, советских, хозяйственных кадров исчезли с приездом П. К. Пономаренко в республику летом 1938 года. Так же как «черные дни 37-го» начались задолго до этой, ставшей символом беззакония и произвола в нашей стране даты, продолжались они и в 40-е — начале 50-х годов.