История, которую мы не знали
Кузнецов Игорь
Возвращение памяти - Сталин – Гитлер: брак по расчету
Ужасное требует объяснений. Сталин и Гитлер. Гром оваций в СССР и Германии, превращенных в филиалы НКВД и гестапо. Миллионы жизней, утративших смысл и цену. И смерть, ставшая обыденностью, универсальным способом решения проблем между человеком и властью.
Был ли смысл в этих кровавых спектаклях? Почему они пользовались таким успехом у современников? Есть ли граница террора, зайдя за которую тираны перестают привлекать сограждан, или у геноцида, как у совершенства, нет пределов? О чем думали, что чувствовали те, кто голосовал за диктаторов, не зная - или зная? - что завтра окажутся в камере пыток? Во что верили десятки миллионов, которые ждали своей участи, в то время когда миллионы уже были уничтожены на глазах у всех? Мыслим ли другой конец диктатуры, кроме смерти самих диктаторов? И, наконец, самый важный и самый трудный вопрос: где искать гарантии, что все это не повторится вновь?
Мысль, пытающаяся понять, что случилось с нашей (да и не только с нашей) страной, как завороженная, застывает перед подробностями кровавого террора, многозначными цифрами потерь и зловещими фигурами убийц. Гнев и страх парализуют нас, и вместо анализа мы слышим проклятия.
Здесь нужна не наука, здесь нужен свой Нюрнберг. Но осудить террор и поставить памятники его противникам и жертвам недостаточно. Памятники можно уничтожить, можно забыть, кому они поставлены. Только анализ и понимание могут сорвать с тоталитарной власти ее мистический покров и дать если не гарантию, то шанс на то, что прошлое не вернется.
Любая стабильная власть потому и стабильна, что психологически она устраивает многих. Чтобы понять власть, а не только обвинять ее, необходимо осознать, какие наши потребности удовлетворялись столь патологическим образом.
Без этого какой-нибудь новый энтузиаст тоталитаризма сможет воскресить его под непривычным обличьем, и мы слишком поздно поймем, что запреты на алкоголь и курение могут не так уж сильно отличаться от знаменитой трубки и любви к хорошим грузинским винам. Безусловно, важно понять, что "Сталин умер вчера", но еще важнее распознать, почему Сталин "жив" и сегодня.
Министерство любви
Любовь к вождю представляется наиболее последовательным воплощением тех искажений картины мира, которыми живет тоталитарная личность. Чары еще живы. Немалое число наших современников, несмотря на все разоблачения, продолжают испытывать по отношению к Сталину чувства поклонения и любви. А еще важнее то, что есть люди, равнодушно относящиеся к личности генералиссимуса, но готовые отдать свою преданность новому тирану, под каким бы обличьем он ни появился. Это не просто мечта о сильной власти, это мечта о любви к ней.
Конечно, искать рациональные объяснения любви одного человека к другому бессмысленно, вопрос: "за: что ты ее (или его) любишь?" -- не имеет ответа. Однако в межличностных отношениях крайне редко встречаются случаи, когда страстную и устойчивую любовь вызывает тот, кто постоянно унижает, грабит, избивает и эксплуатирует тебя. Такого рода случаи скорее относятся к компетенции психиатрии. Любовь же народа к диктатору -- явление слишком распространенное, чтобы просто отмахнуться от него, отнеся к "таинственным явлениям человеческой психики" вроде гипноза или массового психоза.
Любовь является исключительно важным механизмом установления и поддержания тирании. Вождя не просто боятся, не просто признают его власть разумной и целесообразной -- его любят, боготворят. Если насилие предстает в качестве необходимого условия утверждения диктатуры, то любовь составляет основу ее стабильности. Власть основывается уже не только на развитой системе слежки и подавления, не только на усилиях идеологов.
Граждане, несущие на себе весь груз последствий некомпетентной (а в отсутствие обратных связей она неизбежно становится таковой) и жестокой политики диктатора, сами и охраняют его и всю его систему от малейших проявлений недовольства и тем более от враждебных действий. Охраняют фактически от самих себя. Обеспечив себе любовь народа, вождь получает индульгенцию за любые преступления и ошибки, априорную благодарность за все, что бы он ни совершил.
Иными словами, он получает абсолютную власть. Гнев народа может обратиться на внутренних или внешних врагов, на бояр или чиновников, но никогда - на его священную особу. Ему не грозит восстание, ему грозит только дворцовый переворот.
Понимая, что любовь -- основа их власти, диктаторы заботятся об отношении к себе больше, чем об экономике, жизненном уровне населения и даже обороноспособности, вместе взятых. Здесь и старательное формирование соответствующего образа -- от сусальных рассказов о юношеских годах кровавого палача и его портретов с ребенком на руках до эпических полотен, повествующих о его неустрашимости, гениальности, прозорливости. Здесь и прямые требования любви.
Вспомним, что гитлеровские юристы объявили любовь к фюреру юридической категорией. Нелюбовь к нему стала преступлением. Оруэлл в "1984" недаром назвал свой вариант НКВД или гестапо Министерством любви. Это не только смешение всех понятий в условиях диктатуры, это и демонстрация того, что тираны требуют не столько послушания, сколько искреннего и страстного чувства.
Гигантский аппарат, созданный Сталиным, как к делу государственной важности относился к уничтожению тех, кто, не планируя никаких действий или не имея возможности их совершать, мог просто не любить вождя и созданное им государство. Об этом говорят многочисленные случаи репрессий не только за анекдоты и критические высказывания, но даже и за случайные описки и оговорки в газетах.
Возможно, в этом и впрямь независимо от воли субъекта прорывалось его подлинное, не всегда даже осознанное отношение к окружающему. Объектом "работы" органов, таким образом, было не поведение -- с ним в большинстве случаев все было в порядке, -- а именно чувства людей, о которых они судили с изощренностью доморощенных психоаналитиков. Собственно, и преступлением жен и детей "врагов народа" было то, что у них были основания не любить лучшего друга всех на свете.
Любовь народа дает власти куда большую уверенность, чем бронированные автомобили и неразвитость политических структур, лишающая людей возможности вмешаться в диалог диктатора с историей. То же требование любви находим мы и на нижних этажах социальной иерархии.
Любви добиваются -- и, главное, карают за нелюбовь -- декан и бригадир, учитель и завбулочной: каждый, имеющий власть над людьми. И если подчиненный не хочет неприятностей, он должен убедить начальника не только в своей дисциплинированности, квалификации и прочих полезных качествах, но и в положительных чувствах по отношению к нему, начальнику.
Объективно тоталитарная власть одна и та же для всех. Подданные равны в бессилии и бесправии. Но восприятие власти, психологический смысл государства для индивида мог быть разным: более реалистическим или, наоборот, более культовым и магическим. В субъективном образе власти, формирующемся у каждого человека, которому довелось жить в тоталитарном обществе, сосуществуют три способа объяснения своих взаимоотношений с властью: любовь, согласие и насилие.
По обе стороны пакта
Нет смысла дискутировать о том, кто именно — Россия или Германия — сделал первый шаг. В 1939 году нащупывание почвы и поиски подходов шли с обеих сторон. Смещение Литвинова, который был провозвестником политики коллективной безопасности и духа Женевы, и назначение Молотова было воспринято Гитлером как сигнал к действию; 20 мая германскому послу в Москве было поручено внести предложение о возобновлении переговоров по экономическим проблемам, прерванных Германией в начале года.
Молотов передал ответ Сталина, осторожный и подозрительный: СССР заинтересован в торговом соглашении, но «на политической основе», которую необходимо предварительно обсудить. Когда у Молотова попросили разъяснений, он лишь уклончиво сказал, что природа политической основы — это то, над чем следует хорошенько поразмыслить обоим правительствам.
Гитлер, однако, действовал с крайней предусмотрительностью и вместо того, чтобы развивать начатое, пошел на попятную; он подозревал, что Сталин использует приезд немецкого посланника в целях благополучного завершения переговоров с Англией, поставив первого перед унизительной перспективой отказа от дальнейших отношений — отказа, который, по выражению фон Вейцзекера, вызовет громоподобный взрыв «азиатского хохота».
Если Гитлер хотел обезопасить себя, сделав Сталину более заманчивое предложение, чтобы обеспечить нейтралитет русских, ему следовало поторопиться: иначе проект договора, одобренный 23 июля в Москве, мог превратиться в военный союз.
Гитлер с самого начала сообразив, что речь идет о сделке — за счет поляков и не их одних — безоговорочно принял условия, поставленные Молотовым. Риббентроп был готов, не дожидаясь конца недели, сразу же вылететь в Москву, имея все полномочия для заключения договора. Когда, после долгих проволочек, фон дер Шуленбургу удалось наконец встретиться с Молотовым, тот обрадовал его, сказав, что Сталин с большим интересом следит за ходом переговоров и полностью разделяет мнение договаривающихся сторон.
Затем он зачитал длинную речь, в которой не преминул упомянуть недоброжелательную политику и враждебные действия Германии, имевшие место в прошлом, в частности, Антикоминтерновский пакт.
Линия обороны, которую СССР был вынужден создать перед лицом надвигающейся агрессии, констатировал Молотов, это целиком вина рейха. Однако, если немецкое правительство переменило свои позиции и искренно в своем желании завязать дружественные отношения с Советским Союзом, Советское правительство готово сделать ответные шаги в этом направлении.
Днем 20 августа Гитлера внезапно осенило вдохновение; повинуясь счастливой мысли, он тут же сел и написал личное письмо Сталину («г-ну Сталину, Москва»), в котором соглашался на подписание проекта договора в редакции русских.
«Я уверен, что в самое ближайшее время прояснится суть дополнительного протокола, на котором настаивало Ваше правительство, когда лицо, ответственное за подписание договора с немецкой стороны, лично прибудет в Москву для переговоров... Тем не менее я повторяю свое предложение о том, чтобы Вы приняли моего министра иностранных дел 22 или в крайнем случае 23 августа. Он будет наделен всеми полномочиями составлять и подписывать как договор так и протокол. Надеюсь на Ваш скорый ответ.
Адольф Гитлер».
Гитлер пошел на эту уловку с письмом, проигнорировав тот факт, что глава Советского правительства — Молотов, и обратился непосредственно к Верховному. То, что Гитлер поставил на карту свой престиж, не будучи уверен в ответе, убедило генсека, что у Гитлера серьезные намерения. В понедельник утром фон дер Шуленбург передал ответ Сталина.
«Канцлеру Германского Рейха г-ну А. Гитлеру Я благодарю Вас за письмо и надеюсь, что советско-германский пакт о ненападении ознаменует благоприятный поворот в политических отношениях наших стран... Советское правительство поручило мне довести до Вашего сведения, что оно согласно перенести визит г-на Риббентропа в Москву на 23 августа.
И. Сталин»
Гитлер уже согласился на проект договора, составленный русскими. Но они добавили постскриптум, согласно которому он имеет силу только при условии, что одновременно подписан специальный протокол, охватывающий все интересующие вопросы. Чтобы завершить обсуждение условий компромиссной сделки, Риббентропу предстояло прилететь в Москву.
Гитлер без колебаний подписал бумагу, дающую Риббентропу неограниченные полномочия: как и в случаях с другими соглашениями, после того, как они сослужат свою службу, подпись Риббентропа можно будет задним числом объявить недействительной. Для Гитлера важно было наличие под договором подписи Сталина; она означала нейтралитет России и отсутствие угрозы англо-франко-русской коалиции, а это последнее — позволило бы Гитлеру осуществить его намерения в Восточной Европе, изолировать Польшу.
В ожидании письма Сталина, Гитлер ни о чем не поставил в известность своих приближенных. Присутствовавший при этом Шпеер, вспоминал, что когда Гитлер прочитал текст, «он на мгновение застыл, вперившись в пространство, побагровел и грохнул кулаком по столу, так, что задребезжали стаканы, и воскликнул прерывающимся голосом. «Они у меня в руках. Они у меня в руках!» Секунду спустя он уже вполне овладел собой. Никто не осмеливался ни о чем спросить, трапеза продолжалась».
Решающим фактором, обусловившим предпочтение Сталина предложению немецкой стороны, было нечто, о чем не помышляли и не могли помыслить ни французы, ни англичане, озабоченные проблемой защиты независимости неблагодарной Восточной Европы, сколь бы высокопоставленные и полномочные лица ни представляли их интересы в Москве: доля, обещанная России в последующем разделе Европы,— на условии, что Россия не вступит в войну, коль скоро война разразится.
Как только выяснилось, что именно это Гитлер и собирается предложить, Сталин самолично вступил с ним в переговоры.
Встреча в Кремле состоялась через час после прибытия Риббентропа в Москву. Единственное, что привлекло внимание Сталина в тексте договора,— это вставленная Риббентропом цветистая преамбула о советско-германской дружбе. Это было уж слишком для Сталина. Он возразил, что шесть лет взаимных оскорблений не могут пройти бесследно, и смешно ожидать, что их народы поверят, что все сразу прощено и забыто. Нужно не спеша готовиться к тому, чтобы общественное мнение в России — и, без сомнения, в Германии тоже — приспособилось к этим переменам. Сталин не мог скрыть своего интереса к секретному протоколу.
Если в Восточной Европе произойдут территориальные и политические трансформации, Германия предложила поделить Польшу на «советскую» и «германскую» сферы влияния с границей, проходящей по рекам Нарев, Висла и Сана. Вопрос о том, отвечает ли интересам обеих сторон сохранение независимого Польского государства и как, в этом случае, должны определиться его границы был отложен для дальнейшего рассмотрения.
Что касается прибалтийских государств, немцы оставляли за Советами Финляндию, Эстонию и территорию Латвии по одну сторону Двины, а сами претендовали на Литву, включая Вильно.
Сталин, однако, хотел оставить за собой Латвию целиком. Риббентроп связался по телефону с Гитлером, который, взглянув на карту, согласился. В Юго-Восточной Европе русские проявили интерес к Бессарабии; с немецкой стороны не последовало никаких возражений. Так, за столом переговоров без единого выстрела — уже в четвертый раз оказалась предрешена участь Польши.
Сталин вернул аннексированные Польшей в 1920 году, области Белоруссии и Украины, прихватив солидную часть исконных земель Польши; добавив к этому три из четырех Балтийских государств, утраченных в 1917 году (так оказывалась устраненной, причинявшая ему массу беспокойства угроза Ленинграду), и Бессарабию, отошедшую к Румынии в 1918 году.
Пока тексты готовились к подписанию, Сталин вел с Риббентропом оживленную беседу о международном положении. Оба единодушно дали уничтожительные характеристики Великобритании; Риббентроп заверил Сталина, что Антикоминтерновский пакт был направлен исключительно против западных демократических держав, а отнюдь не против СССР. Министр отважился повторить берлинскую шутку: «Сталин еще примкнет к Антикоминтерновскому пакту». Когда принесли шампанское, Сталин предложил тост за здоровье Гитлера: «Я знаю, как немецкий народ любит своего фюрера; я предлагаю выпить за его здоровье».
В Берлин Риббентроп вернулся в чрезвычайно приподнятом настроении. Он знал, что привезенное им соглашение, позволит фюреру нанести полякам удар, от которого им никогда не оправиться. Чтобы добиться этого, он готов был превратить в фарс Антикоминтерновский пакт, инициатором которого он был, пойти на риск лишиться обоих союзников — и Японии и Италии и согласиться на огромные уступки Советскому Союзу в Восточной Европе.
Будучи более сдержанным в проявлении чувств, Сталин также был удовлетворен результатами переговоров. Если все пойдет хорошо то ему доведется увидеть «два империалистических лагеря», как он их назвал в своей мартовской речи, втянутыми в войну, в то время как Россия окажется в стороне и без риска для себя завладеет огромным про странством. Еще большее удовольствие Сталину доставили известия с Дальнего Востока. Японцы считали себя глубоко оскорбленными и униженными германо-советским пактом.
Тоталитарное сознание
В нашу задачу не входит анализ личности Гитлера; для этих целей вполне достаточно воспользоваться уже имеющимися результатами такового, дабы сравнить с ними черты той фигуры, что нас интересует непосредственно.
Известно, что за договором о ненападении последовал еще один --договор О ДРУЖБЕ с нацистами, что, вообще говоря, должно было поставить в тупик любого приверженца ленинизма. Сталин и вторящий ему, как эхо, Молотов в своих речах и тостах почти в открытую славили гитлеровскую Германию, Италию и нашу дружбу с ними. Печать, развивая сию идею, толковала о том, что западные демократические государства - такие как Англия и Франция (где, между прочим, легально действовали компартии), следует считать более враждебными рабочему классу, чем гитлеровский рейх, где "ликвидирована безработица".
В ответ Риббентроп заявлял, что идеологию Германии, Италии и... Советского Союза роднит одна общая черта (?!) -- оппозиция капиталистическим демократиям (!) Запада. Фашистская дипломатия горячо одобряла Сталина, "поступившего очень мудро, сняв еврея Литвинова и назначив на его место арийца Молотова".
Недавно впервые опубликованный ряд донесений советских секретных сотрудников проливает свет на отношение высшего немецкого руководства к тогдашнему советскому. Вот что говорил, например, один из высших дипломатических гитлеровских чинов : "Что Сталин - великий человек - для всех очевидно. Чемберлена и Даладье фюрер называл червячками", но Сталина он уважает ... Сталин - блестящий политик и стратег! Буду до конца откровенным - напав 30 ноября 1939 года на Финляндию, он поставил нас в тяжелое положение ... ведь с Финляндией нас, немцев, связывала давняя дружба! Но мы принесли финнов в жертву ... ибо именно в союзе со Сталиным черпал фюрер силу и уверенность! И, разумеется, мы бесконечно благодарны ему за миллионы тонн хлеба и нефти, за хром и марганец... ".
Иосиф Джугашвили отвечал Адольфу Шикльгруберу столь же трогательной привязанностью и редкой для себя - хитрого политикана и интригана - доверительностью.
В конце июня 1940 г. Черчилль прислал Сталину письмо, предупреждая его против германской экспансии. Но Сталин не только не ответил это письмо, но передал его содержание через Молотова ... кому бы вы думали? -- Гитлеру.
В ответ на это "Берлин был просто растроган благородной лояльностью Сталина, проявленной им в инциденте с письмом Черчилля", -- отметил этот же высший чин.
Именно по причине глубокого личного доверия к фюреру советский вождь не поверил ни единому из многочисленнейших донесений об истинных планах вермахта (результатом чего и явилось подписанное 21 июня Берией решение стереть наших разведчиков в "лагерную пыль").
Один из секретных сотрудников 20 июня 1941 г. приводит весьма характерное высказывание ответственного лица: "... война, которая разразится через день-два, не будет внезапной. Никогда ни одно государство в истории войн не знало, благодаря своей разведке, столько о планах врага и о его силах, сколько Россия. Почему же Сталин так мало делает, видя, как перетирается нить, на которой висит дамоклов меч?".
В самом деле - почему?
Поразительно, что даже когда трагедия нашествия разразилась, поистине неожиданная разве только для одного Верховного Главнокомандующего, он и после этого, в сущности, не изменил своего положительного отношения к Гитлеру. Так, например, свидетельствует министр иностранных дел Великобритании Антони Иден, большой поклонник Сталина: в декабре 1941 г. Сталин во время разговора вдруг заметил, что Гитлер проявил себя исключительным гением.
Он сумел в невероятно короткий срок превратить разоренный и разделенный народ в мировую державу. Он сумел привести немецкий народ в такое состояние, что тот беспрекословно подчиняется его воле. Но, добавил Сталин, Гитлер показал, что у него есть фатальный недостаток. Он не знает, когда нужно остановиться.
Поразительно -- и это вполне в натуре Сталина, -- что свое отношение к фюреру и созданной им империи он сохранил до конца. Из воспоминаний С. Аллилуевой: "Эх, с немцами мы были бы непобедимы", повторял он, уже когда война была окончена.
Двух крупнейших тиранов XX века определенным образом тянуло друг к другу, только каждого из них по своей причине.
Гитлеру мешал большевистский социализм, который заявлял, что будущее мира принадлежит коммунизму, и, следовательно, первый -- по логике рассуждений фюрера -- воплощенный уже в сегодняшнем сталинизме претендует на роль распорядителя Мира. Но именно на эту роль жадно претендовал гитлеровский национал-социализм, и лично для Адольфа Первого -- Иосиф Первый был "вторым медведем" в одной берлоге; тут он, как проницательно заметил его соперник, поистине "не знал, когда нужно остановиться", зарывался и на том сорвался.
Сталин же, не забывавший о "мировой революции" и ликвидировавший наряду с главным автором "перманентной революции" всех своих возможных и невозможных конкурентов внутри страны, реального властителя вне ее пределов рассматривал, по-видимому, уже не как соперника, а как напарника, близкого по духу, вкупе с которым можно со всем миром сделать то же, что сотворил он со своим народом. В одиночку же сия задача не под силу никому -- он это отлично понимал в отличие от своего проигравшего партнера с "фатальным недостатком" (потому-то, кстати, и проигравшего, что "не мог остановиться").
Поэтому само собою напрашивается сопоставление этих двух личностей друг с другом. Приведем здесь некоторые наблюдения, и читатель - в меру своего опыта - может сам судить, насколько они сопоставимы с личностью Сталина. Для удобства рассмотрения сгруппируем черты личности этого типа в следующем порядке.
1. Жажда строительства и жажда разрушения жили рядом в его натуре, проявляясь одинаково остро. Империя, создавая которую немцам ... предстояло поработить весь мир, должна была внушать ужас, много крови ДОЛЖНО БЫЛО пролиться.
Сталин, по-видимому, тоже и создавал и разрушал одновременно в гигантских, глобальных масштабах: любой его поступок -- "размером с шар земной" (эти стихи Пастернака о нем пришлись ему весьма по вкусу).
Он созидал нечто беспрецедентное в истории (сверхценная идея) -- Новое общество, завещанное и обещанное гениями марксизма-ленинизма; идеи построения были не его, но он должен стать "Лениным сегодня".
Это возможно сделать в исторически краткий срок, то есть соизмеримый с продолжительностью человеческой жизни (его собственной, чтобы успеть пожать плоды), только при беспредельном накале, на пределе всех человеческих возможностей, при мощном порыве энтузиазма, которым должна быть охвачена вся многомиллионная масса. Именно Он один и призван историей воодушевить ее, с одной стороны, а с другой - заставить (поскольку энтузиазм толпы не очень надежен и в случае провалов или неуспехов может легко иссякнуть).
Поэтому для воодушевления нужна программа, действительно величественная и авторитетная, абсолютно беспроигрышная, -- таков ленинизм, идеи и планы которого он и будет проводить в жизнь (это на словах, для слуха Массы, а на деле под этим флагом можно протащить собственные личные замыслы, в случае провала которых их можно будет легче списать на чей-то счет, ибо они не значатся за НИМ).
Для того, чтобы заставить, нужно добиться беспрекословного подчинения всех без исключения; для этого конкурентов и строптивых убрать, а остальных держать в узде страхом за свою судьбу и самую жизнь; ну и, наконец, в довершение всего необходимого, иметь колоссальный резерв бесплатной рабочей силы, которой можно располагать по усмотрению; причем, чтобы народ не смотрел, как это бывало прежде, при царе, с сочувствием на узников, надо наложить на них клеймо проклятия, "доказать" народу, что они - его собственные враги (вредители и т. п. ).
Но для того, чтобы страх был ощутимым, необходимо не просто "пугать", нужно уничтожить, только очень Большой террор действительно способен устрашать - так что крови должно будет пролиться много, беспредельно много. Соединив титанические усилия миллионов и "по страху, и по совести", можно своротить горы. И их действительно своротили - таковы все гигантские сталинские стройки, стройки века, ошеломившие мир своим размахом и невиданной быстротой созидания. Он торопился не для потомков, а для себя; к тому же все это - определенный образ силы, могущества Его власти.
Программа индустриализации для самого Сталина была не столько социальная (хотя и это тоже, поскольку ее осуществляла вся Масса, вся страна), сколько сокровенно личная программа Его жизни, поскольку это было действительно грандиозное, исторически беспримерное опредмечивание личности Вождя.
Вот почему это стало Главным делом его жизни, от которого его резко отвлекла война. Возможно, поэтому он столь упрямо и отмахивался от всех предупреждений о ее приближении и даже наказывал тех, кто проявлял особую настойчивость. Война (в отличие от Гитлера) никак не входила в Его планы, поэтому ее и быть не должно.
По-видимому, он настолько верил в себя и, следовательно, в свою непогрешимость, себя и своих планов, что, когда это все-таки случилось, он в первые мгновения просто этому не поверил (вот почему он единственный из генералитета спал в предвоенную ночь), а в первые несколько дней скрывался на своей даче-крепости, и только спустя десять дней, которые потрясли страну и народ в самом прямом - ужасающем - смысле, 3-го июля он обратился к народу с почти религиозной задушевностью: "Братья и сестры... ".
По-видимому, войну он воспринял как досадную помеху, отвлекающую его от Главного дела, пока колоссальные потери не заставили отнестись к этому со всей серьезностью. Тогда он начал учитывать и исправлять сделанные промахи и ошибки.
К тому же открылась возможность приспособить и эту крайне неудобную ситуацию к Главному делу: перевести индустриализацию на военные рельсы и одолеть врага, который до сих пор не был никем побежден.
Победить непобедимые орды! - так переформулировалась сама собою главная задача, и с той поры он стал делу Победы уделять все внимание, с одной стороны, прислушиваясь к мнению военных специалистов (чего никогда не позволял себе прежде), а с другой - не забывая о себе и делая все для того, чтобы Масса воспринимала его как Верховного созидателя Победы (отсюда все мыслимые и немыслимые для XX века посты - вроде генералиссимуса) и, следовательно, воюя "за родину, за Сталина", вырванная любою ценою победа окажется Его Победой.
2. Благодаря умению собирать массы, он пришел к власти, однако он знал, как легко они стремятся к распаду. Есть лишь два средства предупредить распад массы. Одно - это ее РОСТ, другое - ее периодическое ПОВТОРЕНИЕ. Частные средства возбуждения массы - знамена, музыка, марширующие группы, разом кристаллизирующие толпу, в особенности же долгое ожидание перед выходом важных персон.
Все это вполне относимо и к предмету нашего исследования, только мы бы добавили к средствам массового психологического соединения еще и валы аплодисментов, обвалы оваций; детские "хоры", поющие с цветами в руках осанну: "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!". Далее это демонстрации не реже двух раз в году, лицезреющие Самого, процессии, парады, марши, спортивные праздники, в частности излюбленные человеческие пирамиды - как олицетворенный образ гигантской машины государства, состоящей из человеческих "винтиков", легко заменимых ("незаменимых людей нет!").
3. Массы ... должны быть возбуждаемы всегда, даже когда его не станет. Поскольку наследникам это не будет удаваться, как удавалось ему самому, ибо он единственен, им останутся средства достижения этой цели - сооружения, способствующие возбуждению масс. Построенные именно им, они пронизаны его особенной аурой.
4. Представление о ПРЕВОСХОДСТВЕ, пожалуй, лучшая возможность ближе понять механизмы его духа. Любое из предприятий, все его глубочайшие желания продиктованы стремлением превзойти; можно даже назвать его рабом превосходства. Возможно, здесь коренится объяснение его внутренней пустоты ... Он ни на минуту не допускает возможность поражения; сильнейший - лучший, сильнейший заслуживает победы. И достигнутое без пролития крови мало чего стоит.
Это сказано о фюрере, но из всего, что мы уже знаем о предмете нашего интереса, оно характеризует и последнего в не меньшей степени. Что же касается момента стоимости и цены пролития крови, то разве это не перекликается с фразой, ставшей широко известной и оттого, как все хрестоматийное, воспринимавшейся до сих пор некритично. В свете вышесказанного попытайтесь вдуматься: "... но кровь, обильно пролитая нашими людьми, не пропала даром, она дала свои результаты... "(И. Сталин).
5. Это в макросоциальном плане; а в микромасштабе: "Он считал необходимым поручать двоим решение одной и той же задачи, чтобы они старались превзойти друг друга". А вот что говорит маршал Жуков о своем. Осенью 1944 г. Сталин специально смещает Рокоссовского с командования 1-м Белорусским фронтом, стоявшим на Берлинском направлении, и ставит на его место Жукова, несмотря на протест со стороны последнего. "Сталин действовал здесь неспроста. С этого момента между Рокоссовским и мной уже не было той сердечной, близкой товарищеской дружбы, которая была между нами долгие годы. И чем ближе был конец войны, тем больше Сталин интриговал между маршалами - командующими фронтами и своими заместителями, зачастую сталкивая их "лбами", сея рознь, зависть и подталкивая к славе на нездоровой основе".
6. Параноидальная натура ... непреодолимая мания величия... Узкое окружение Гитлера ... поразительно убого ... В этом кругу он ощущал гигантское превосходство. О том, чем он, собственно, был полон - о планах и решениях, - они не знали. Он жил, не нарушая своей тайны, и потребность в этом была высшим условием его существования.
Это -- тайна великого государства, которой владеет он один; он мог очень хорошо объяснить самому себе необходимость абсолютной секретности. Он часто говорил, что никому не доверяет ... Целостность он видел в твердости. От своих представлений о власти не отклонялся, всю власть своих исторических предшественников вобрал в себя и в последовательном ее сохранении видел основу своих успехов.
22 декабря 1927 г. великий психиатр В. М. Бехтерев, приглашенный к Сталину как невропатолог, попутно с рассмотрением сухорукости поставил диагноз "тяжелой паранойи", за что, по-видимому, и расстался с жизнью.
Психиатр -- профессор А. Е. Личко, проанализировавший паранойю у Ивана Грозного в мысленной проекции на Сталина, подтверждал верность бехтеревского диагноза.
Если это действительно так, то тогда становится ясным, почему многое из сказанного об этом заболевании и у Грозного, и у Гитлера -- несмотря на громадность исторической дистанции - совпадает.
Диагноз относится к самому концу 1927 г. , а уже менее чем через полгода (летом 1928 г. ) Бухарин в беседах с Каменевым отметил, что Сталин окружает себя людьми тупыми и убогими, подчеркивающими его превосходство.
Но своя "тайная доктрина" была, несомненно, и у него, именно она и стала "высшим условием его существования", отсюда и сталинский режим "секретности", столь же тотальный, как режим общегосударственного страха и массового уничтожения людей.
7. Немцы, если они не побеждают, -- не его народ, и он без долгих размышлений лишает их права на жизнь. Они оказались слабее, а потому к ним нет жалости, он желает им гибели, которую они заслужили ... Он ненавидел армию за каждый отдаваемый ею клочок земли. Покуда было возможно, он сопротивлялся, не желая отдавать ничего, сколько бы жертв это им не стоило.
Сталин лишил права на жизнь многих своих наиболее выдающихся соратников, и, если бы существовал тот "Высший Суд", каким устрашал Лермонтов палачей свободы и гения, то, мне кажется, там бы Сталин спокойно ответствовал примерно так же: "Они оказались слабее, а потому и заслужили собственную гибель". Что же касается отступлений и поражений армии, особенно в первый год войны, то не так ли он - единственный из Ставки - не позволил сдать Киев, из-за чего погиб или попал в плен весь Юго-Западный фронт (по данным начальника генштаба Гальдера, только в плен было взято 660 тыс. советских солдат и офицеров).
8. Фюрер обладал абсолютной властью и заставлял выполнять свои приказы, даже самые абсурдные, при полном несогласии со стороны специалистов. Несогласие, выраженное вслух, жестоко каралось, а невыраженное ясно, но вполне ощутимое - игнорировалось.
Только однажды человек, единственно близкий Гитлеру, - архитектор Шпеер, назначенный министром оборонной промышленности, саботировал выполнение приказа Гитлера об уничтожении германской промышленности. Российские историки подчеркивают, что насколько им известно, это единственный случай, когда крупный нацистский чиновник в письменной форме выразил свое несогласие с фюрером и потребовал от него отмены решения. Такая дерзость могла закончиться лишь одним - смертным приговором.
К. Симонов, хорошо осведомленный относительно сталинского окружения, особенно военного, в своих мемуарах приводит следующий эпизод. На Военном Совете (незадолго до начала Великой Отечественной) командовавший военно-воздушными силами генерал Рычагов при обсуждении вопроса о возросшей аварийности позволил себе дерзкую реплику: "Аварийность и будет большая, потому что вы заставляете нас летать на гробах". Одна только эта реплика и стоила ему жизни. Сталин в привычной для него форме тщательно скрываемого гнева выдавил из себя медленно и тихо, не повышая голоса: "Вы не должны были так сказать!" и тут же закрыл заседание. А через неделю Рычагов был арестован и исчез навсегда.
9. Фюрер приучал видеть высшую добродетель в слепом исполнении каждого его приказа. Не было других, высших ценностей: отмена всех ценностей, которые в ходе веков были признаны общечеловеческим достоянием, произошла необычайно быстро.
В "Особом назначении" А. Бека, этом романе-документе эпохи, показано, что в среде сталинизма главнейшей ценностью является умение беспрекословно выполнять приказ, не обсуждая его, скажем, этические аспекты; долгими годами воспитуемое, это умение превратилось уже в автоматическую, чуть ли не силой инстинкта дисциплину.
Если смысл человеческой жизни состоит в исполнении приказов и директив или контроле за их исполнением, то это означает, что долженствующий функционировать между волей личности и ее поступками глубокий слой общечеловеческой культуры - элиминируется. Тут следует искать истоки того ОДИЧАНИЯ общественной нравственности, о котором много говорят и сегодня.
10. "Он умел орудовать ОБВИНЕНИЯМИ, в годы восхождения это было единственное средство объединить людей в массу.
В бесчисленных свидетельствах и документах, опубликованных теперь, убедительно и развернуто показано, как может работать злое воображение, поистине творчество зла, фантастически орудующее обвинениями против безвинных жертв, поскольку только "большой лжи присуща сила убедительности" (слова Адольфа Шикльгрубера).
К середине 1930-х годов уже была создана целая государственная машина "орудования обвинениями", которая трудно постижимым для нас сейчас образом смогла вырабатывать у своих жертв как бы невольное ощущение своей "моральной вины" (первым это глубоко показал А. Кёстлер в "Слепящей тьме"). Современные исследования юристов подтвердили этот странный феномен.
11. Иллюзию и действительность у фюрера трудно было разделить; мания для него была первичной и все являющееся в действительности соотносилось с целостностью мании. Единственный источник ее питания - успех, неудачи ее не затрагивали, но зато побуждали к поиску новых средств достижения успеха. "Эту нерушимость своих иллюзий он почитал за собственную твердость. Что было когда-то воображено, сохранялось неизменным".
Что касается сталинского "революционизма", то его "тайная доктрина" родилась еще в пору молодости и была пронесена им сквозь всю жизнь, причем тщательно оберегаемая от посторонних глаз, прежде всего от соратников, поскольку те, будучи марксистами-ленинцами, конечно, отвергли бы его с такой доктриной. Это -- источник его интеллектуальной твердости, которая особенно наглядно подкреплялась полной эмоциональной бесчувственностью (безучастное отношение к безвинным жертвам, товарищам, жене, сыну, дочери, отсутствие друзей или хотя бы привязанностей).
12. Личность параноика всегда под угрозой; для отражения этой остро переживаемой угрозы вырабатывается в качестве спасительного метода распространение самое себя на все большие пространства, так сказать, включение последних в состав собственной личности, стремление "увековечить" себя, то есть включить в "свой состав" и самое время.
В этом плане со Сталиным едва ли кто может потягаться на всей планете и во всей истории: он поощрял распространение своей личности в бесчисленных изображениях -- статуях, живописных, графических и фотопортретах многомиллионными тиражами, причем всюду -- по городам и весям и на пути к ним, на службе, в общественных, бытовых, культурных учреждениях и даже дома (изображение бога -- икона - и та не может конкурировать с этим поистине вездесущим присутствием).
Таково внешнее -- визуальное обожествление. А было и слуховое и, так сказать, духовное. Ему посвящали песни и стихи, о нем слагали поэмы и романы, фильмы и спектакли, его именем - при жизни - нарекали улицы и площади, колхозы и совхозы, новые города (десятки городов с различными вариациями одного и того же имени - чтобы можно было хоть как-то отличать: Сталин, Сталино, Сталинабад, Сталинакан, Сталинск и т. д. и т. п. ), переименовывали старые, даже древние - Сталинград; этим именем обозначались битвы и победы; им называли своих новорожденных, то есть вписали в "святцы", и эти шесть букв звучали везде и всюду, начиная с яслей и детских садов и школ... Для заезжего европейца это было, наверное, непостижимо - точно все вдруг на десятки лет сошли с ума, с собственного, и стали жить только Его умом: "За всех за нас Вы думали в Кремле". И то сказать: как возможно такое в здравом уме и твердой памяти целого громадного общества?! Вспоминать об этом постыдно и горько, но и необходимо - в назидание потомкам...
Такова "жизнь и судьба" новоявленных вождей в XX веке.
Созданные ими пирамиды власти -- авторитарно-бюрократические (антидемократические) режимы -- подчинили этому "жизнь и судьбу" (В. Гроссман) целых народов, так что "ужасная перемена в душе царя" (Н. Карамзин) сказывалась на жизни всего Отечества и Мира в целом, пережившего беспрецедентную по масштабам трагедию XX века.
Культ власти
Два диктатора заметно отличались также своим стилем. Отчасти это было следствием разницы в темпераментах. Сталин отличался большей сдержанностью, Гитлер большей многословностью и переменчивостью; Сталин держался в тени, Гитлер легче выигрывал, когда находился в центре внимания.
Сталин полагался на расчет, Гитлер был игроком. Грузин был «государственным мужем», опытным администратором, приучившим себя к регулярной работе; австриец — все еще художник-политик, с ненавистью взирающий на рутину и избегающий всех, кроме самых важных, решений. Различия проистекали также и от различия в обстоятельствах.
Гитлер доверял любому человеку не больше Сталина, но был менее подозрителен и в 1939 году (пока его главные преступления принадлежали будущему) чувствовал себя более уверенным, чем Сталин после того, как он лично подписал расстрельные списки на более 40 000 человек — многих из которых хорошо знал, и еще много больше тех, кто был просто расстрелян или брошен в лагеря. Атмосфера в Кремле была гнетущей от страха и подозрений, от мести со стороны Сталина и мести ему со стороны других людей за его будущие преступления.
Стиль разнился, но природа власти, которой они пользовались, была одна и та же, личная власть, зависящая от человека, а не от поста. Часто делают ошибку, предполагая, что Гитлер и Сталин решали все — и затем добавляют, что в большом современном государстве это невозможно. Конечно, это так.
Обладая личной властью, оба решали, но не все — это неоспоримо,— но все то, что считали нужным; что они могли принимать решения, ни с кем не советуясь, ни у кого не добиваясь согласия, ни перед кем не отчитываясь; у них не было конкурирующих центров власти, не было эффективных противников; их не связывали законы, и весьма сомнительно, что их тревожила совесть, чувства или жалость.
Наконец, каждый обладал — в лице НКВД и СС — гестапо — инструментами, созданными специально для выполнения таких авторитарных решений, подчинявшимися только им и использовавшими насилие в любой его форме, включая пытки и убийства, и поставленными над законами или судами.
Перечень этот впечатляет. Но во многих случаях было достаточно, чтобы люди знали, что эти диктаторы обладают такой властью и пользуются ею капризно и непредсказуемо, чтобы им не приходилось к ней прибегать. Как правило, те, кто получали приказы, с готовностью бросались их выполнять.
Здесь следует сделать оговорку. Эффективность стоящего вне критики автократического правления зависит от эффективности и надежности разведывательных служб, которыми располагает правитель. Эта незаменимая функция также осуществлялась НКВД и СС, гестапо и СД.
В 1938—1939 годах у Гитлера было два преимущества. Он находился в большей безопасности, чем Сталин, который только-только пережил период важнейших чисток, и как признанный фюрер, он не нуждался в маскировке своего положения.
Хотя «культ личности» усиленно представлял Сталина, как вождя со сверхчеловеческими достоинствами, это было частью фикции, необходимой для того, чтобы он мог по-прежнему претендовать и на марксистско-ленинскую преемственность, и на преемственность от царей, и чтобы это представлялось стихийным преклонением русского народа, которое смущает человека, вышедшего из народа и не просящего ничего, кроме возможности служить массам и партии как ее генеральный секретарь.
Достижения Сталина были легендарными, прославлялись всеми воображаемыми формами пропаганды и искусства, но власть его не выставлялась напоказ — «высшее советское руководство» — секрет, тем более многозначительный, что был известен всем в любом учреждении, но публично никем не признавался.
Власти Гитлера еще предстояло пройти испытания и утвердиться в тех же масштабах, что и Сталина, и для этого должна была прийти война. Но уже летом 1939 года германо-советский пакт явил собою образчик автократического решения, тем более поразительный, это был единственный случай, когда оба применили свою власть в совместном действии.
Для каждого из них в этом пакте таилось множество несомненных выгод. Гитлер получил возможность напасть на Польшу, а, в случае необходимости, и на Западные державы, не опасаясь вмешательства России. Сталин освободился от опасения быть втянутым в войну с Германией, к которой Россия была плохо подготовлена, получил тайное обещание половины Польши, а также признание Германией Балтийских государств и Финляндии как советской сферы влияния.
При всем этом, подобное неприкрытое оправдание произвола под видом «разон д'этат» (интересов государства) — особенно, когда секретный протокол нельзя было упоминать — создавало неудобства для обоих режимов, каждый из которых был связан идеологическими принципами и совсем еще недавно разоблачал своего партнера, как воплощение всего, чему сам противостоял.
Отречься от крестового похода на большевиков в защиту Европы, для одной стороны, отречься от союза всех прогрессивных сил за коллективную безопасность — а потом взять и подписать пакт о ненападении, который на деле развязывал руки германской агрессии против Польши. Для другой, все это должно было прозвучать шоком для преданных сторонников одного и другого курсов.
Такой резкий пируэт могли совершить только два человека, которые были неподотчетны никому, кроме самих себя, которым не нужно было представлять предложения на обсуждение или бояться оппозиции внутри своих партий и которые могли диктовать, каким образом преподносить их действия народу и всему миру.
Несомненно, и тот, и другой обсуждали пакт и протокол с двумя или тремя из своих приближенных, но сделка была завершена, только когда Гитлер направил Сталину личное письмо о том, что препятствия устранены, и когда Сталин лично дал ответ.
Еще более ясно это подтверждается тем способом, с помощью которого был решен раздел Польши. Когда Сталин предложил иной вариант границы между зонами оккупации, Риббентропу пришлось прервать переговоры и по телефону заручиться согласием Гитлера. Так была решена судьба страны, с которой обе стороны все еще находились в состоянии мира.
Вплоть до июня 1941 года по Москве ходили слухи о том, будто Сталин и Гитлер скоро объединят Германию и СССР в одно государство: они там в Берлине тоже социалисты и с приставкой "национал"...
Вернемся к событиям 1939 года. Именно тогда "любовь" между ярым антифашистом Сталиным и заклятым антикоммунистом Гитлером повергла людей всего мира в состояние шока, так как не укладывалась в сознании. На самом же деле ничего удивительного в этом явлении не было. Крайности всегда сходятся, к тому же было немало и сходства. Концлагеря и ГУЛАГ, гестапо и НКВД, репрессии против инакомыслящих и даже против сторонников, стремление к мировому господству, милитаризация, пренебрежение к международному праву -- вот что роднило двух тиранов.
В конечном итоге произошло то, что и должно было произойти. Гитлер и Сталин не смогли поделить между собой добычу. Каждый хотел урвать побольше.
18 декабря 1940 года Гитлер подписал директиву N 21, более известную как план "Барбаросса". До расторжения «брака по расчету» оставалось полгода...